Легион

Щедрая и знойная осень пришла в долины, обагрила леса и сады. Деревья разродились невиданным урожаем фруктов, подо подарили несметный урожай зерна и овощей. И люди, как обычно, сжали потребное количество даров кормилицы-земли, оставив излишки, дабы на будущий год, соприкоснувшись с ласковыми лучами властелина своего, щедро-знойного Михра-Солнце [1] , вновь забеременела она и подарила детям своим сладкое потомство.

Наступил месяц ехнья [2] двадцать седьмого года со дня воцарения

Счастьем и радостью были полны сердца простых и незлобивых людей, населявших эти места. Долгие годы в мире и добрососедстве жили двадцать шесть разноязыких племен, объединенных в единый и нерушимый союз. Свято оберегали они освященные вековыми традициями места своих кочевий, пастбищ и охоты. Но дважды в год нарушались все границы и десятки тысяч паломников устремлялись к священным храмам, дабы принести жертвы своему лучезарному кумиру Солнцу-Михру и его среброликой супруге-Луне, томной красавице Ма.

Михр благосклонно принял жертву еще весной. Он жадно выпил, выпарил теплую кровь и щедро пролился на землю теплом и влагой. Теперь же, осенью, славили люди пышный, на удивление большой, желтоватый, с багровым оттенком лик луны, с надеждой уповая на мягкую зиму и раннюю весну.

Десятки тысяч людей раскинули свои шатры, навесы, палатки, поставили кибитки и прочие временные пристанища на берегу бухты, в центре которой подобно драгоценной жемчужине на чёрном бархате моря на небольшом скалистом островке высился прекрасный белокаменный Сабаил – город-храм, город-кумир, город-легенда. Подобно гигантским сахарным глыбам прямо из воды вздымались изящные башни с ажурными навершиями. Высоко поднимались колонны храма Михра-Милосердного и Ма-Животворящей. И статуи божественной четы, поражающие размерами и видом своим высились у площадки центральной башни, в которую были вделаны массивные бронзовые ворота. Обычно прочно запертые, дабы никто посторонний не посмел помешать размышлениям жрецов, ныне они были широко распахнуты. И народ бесконечной и громогласной рекой брёл по узкой песчаной дамбе, соединявшей город с берегом. Люди несли в храмы обильные жертвы. Каспии [3] в просторных мохнатых бурках несли огромных закопченных целиком остроносых осетров, леги – белоснежных барашков, диковатые силвы в одеждах из звериных шкур волокли дичину, дидуры из верховьев Кайсу принесли царственно-великолепных фазанов, заргары – бесстрашные наездники из северных предгорий Кавказа привели тонконогих трепетных коней, которые спорили красой своей с табуном нисейских лошадей, присланных царем Атропатены. Хлебопашцы содии и гелы принесли мешки отборного зерна, воинственные охотники-кадуссии пригнали вилорогих быков, пастухи и кочевники утии – недавно отелившихся коров с телятами, амарды и анариаки – горы плодов и овощей, которые уродила их обильная Мильская равнина. Эллины, в стародавние времена отбившиеся от армий Александра Македонского и поселившиеся в городке Эмболайон, прислали полсотни амфор прекрасного вина, которое только они одни и умели делать.

Албаны пригнали стадо белоснежных тонкоруных верблюдов, которые фыркали и плевали на вертевшихся под их ногами мелких мохнатых маскутских лошадёнок, над которыми все дружно потешались. Маскутов [4] , кочевников и разбойников, широкоскулых и узкоглазых, незваных гостей и беспокойных соседей не любили и побаивались. И лишь царица ликов привезла с собой самый дорогой и желанный подарок – сотню девушек, достигших совершеннолетия, которые в нынешнюю ночь семь дней и ночей сроком на семь дней и ночей поступят в услужение похотливой богине и ее многочисленным почитателям.

Сегодня после торжественного жертвоприношения, должен был начаться праздник, пляски у костров, славный пир, на котором священную чашу дружбы и верности» изопьют вожди всех племен, радость и веселье продлятся до утра. А по утру, когда проспится народ от обильных возлияний, начнутся пешие и конные ристания молодежи, состязания во владении луком, мечом и копьем, в борьбе и беге, будут и смотрины невест и выборы женихов, и скорые и веселые свадьбы и сговоры, и с раннего утра до заката будет шуметь ярмарка, на которой из рук в руки будут переходить скот в обмен на пшено, топоры в обмен на горшки, сукно станут менять на железо и стекло на медь, и не осквернит этих рук, широких, крепких, мозолистых, прикосновение презренного злата.

Давно это было, читатель, В далеком 95 году нашей с вами эры. Более двух тысяч лет тому назад.

Близилась полночь, когда вывели жертву. Она была столь же полна и жирна как луна, она вопила истошным голосом – связанный по рукам и ногам толстый бородатый мужчина с удивительно белым телом, покрытым порослью густых черных волос и из-за этого казавшегося пушистым.

Он кричал очень громко. Так громко, что у прислужников, растягивавших его на распорках, заложило уши. Он богохульствовал на всех языках, говорах и наречиях многочисленных племен, собравшихся на моление. Он проклинал и призывал гибель и на Михра, и на Ма [5] , и на совсем уж безобидную Анаит, на всех богов, божков, дэвов [6] и язатов [7] , непотребно упомянул самого Ахура Мазду [8] , а от него перешел к иудейским, каппадокийским, малоазиатским эллинским богам, от Яхве до Кибелы, от Зевса до Озириса? Вопли его гулко прокатывались под сводами храмов, отдавались в окрестных пещерах и возвращались назад, многократно отраженные и усиленные. Их почти не перекрывал гул громадного, в человечий рост гонга из красной меди и стрекот мелких каменных барабанчиков. Напротив, инструменты эти поразительно оттеняли поганую брань жертвы, придавая ей оттенок какого-то кощунственного гимна. Его подхватила сладостная трель лютен и флейт.

Услышав эти гнусные словоизвержения в столь совершенном сопровождении, высокий седовласый мужчина, стоявший на почетном месте на стене, неподалеку от священных изваянии, поморщился. От окружающих его отличал багряный плащ и расшитая золотом и убранная самоцветами накидка на голове – драгоценная диадема, по которой любой их тысяч подданных узнал бы своего царя Зармайра.

– Могли бы хоть язык ему вырвать – недовольно промолвил он, ни к кому не обращаясь.

– Не положено, государь, – ответил ему человек белом полотняном хитоне и бараньей шапке, верховный жрец Кабалы [9] Амзасп. – Жертва должна быть совершенно чистой, здоровой и неповрежденной. Только тогда она будет угодной Ма!

– Мне противно это, – вмешался в разговор юноша в богатой шелковой, с серебряной отделкой одежде, – не только колхи и иберы [10] , не только армяне и парфяне, но даже арабы не приносят в жертву богам людей своего племени. Даже грязные аланы [11] приносят своим идолам лишь коней и пленников. Взгляни на маскутов, они и те смеются над нами.

– Ты слышишь?! – с гневом воскликнул жрец, схватив Зармайра за рукав. – Слышишь, что говорит твой сын, твой наследник, будущий царь албанского народа? Он ставит нас ниже скифов! Он топчет в грязи веру своих предков! А ведь я предупреждал, чтобы ты не отрывал его от себя, не отправлял учиться невесть чему у армян. Тиридат сделал из него армянина! Он молится поганым армянским и греческим богам, он…

– Агирра, – позвал царь.

Из толпы его приближенных выступил щуплый мужчина в белом хитоне и в высокой островерхой шапке. На тощем лице его, кроме впалых глубоких глаз поражал длинный крючковатый нос и космы спутанных волос, которые, разлетевшись по плечам, казалось, составляли единое целое с бородой и усами.

– У вас в Мидии [12] тоже приносят людей в жертву богам? – осведомился царь.

Низко склонившись перед ним Агирра затряс головой:

– Нет, о великий государь! Спитама Заратушра [13] , оставивший нам святые откровения Ахура Мазды [14] , прямо указывал, что кровь, войны и насилия угодны лишь мерзкому Ангра Майнью и подлым его девам. Светлейшему же Мазде угодны гимны в его честь, аромат барсмана [15] и сладкое молоко хаомы [16] …

– Грешно, грешно, государь, – воскликнул Амзасц, – чем плоха для тебя вера наших отцов и дедов, что ты приближаешь к себе магов [17] !? Истинно говорю тебе, гнев Михра будет ужасен! Уже гремит он молниями, уже летит страшный Ажи-Дахака [18] , дабы покарать неверующих и усомнившихся! Страшное горе повисло над страной Алуан!..

Тягостное молчание повисло после этих слов. Придворные понурили голову, дергали себя за уши и тайком сплёвывали, пытаясь отвести от себя грядущую беду. И лишь царевич Парэт, юноша вызвавший этот яростный спор, тихо улыбался.