Легион
Шрифт:
Он ушел, а Славий продолжал лежать, закрыв лицо руками. Но лежи – не лежи, а вставать все же надо. Хоть он и был уверен, что если даже не встанет, то Кирилл все сделает сам, В конюшне стояли двадцать две лошади, по одиннадцати на брата, И если с ними быстро не управиться, то рабская «фамилия» слопает весь завтрак до последней крошки. Ловко же наказал их Пакостник!
Почувствовав робкое прикосновение, Славий резко отдернул руку и в упор взглянул на Кирилла, Тот стоял перед ним на коленях.
– Ну? Чего тебе? – в бешенстве крикнул Славий,
– Ты… ты прости меня, Славий, – тихо сказал Кирилл. – Я ведь не хотел тебя бить. Это меня бес под руку толкнул. Ты прости меня, я…
– А иди ты… к своему бесу! – скрипнул зубами Славий и пошел за водой.
– Ну что, дождался «спасиба»? – спросил он уже позже, когда, окатив из ведра могучего жеребца
Немного помедлив Кирилл ответил:
– Я не для лепешки старался, Я – для коня.
– Твой что ли конь?
– Зачем мой? Просто – конь…
Странной казалась Славию эта любовь к лошадям. Там, где он родился, в далеких дремучих лесах лошадей было немного, ими владели старейшины-конязи и берегли для походов. А Кирилл рассказывал о местах, где коней было много. Почти столько же, сколько людей и собак. Люди любили своих четвероногих друзей – и те хранили им верность.
Для Славия же с лошадьми была связаны самые мучительные воспоминания. Конные отряды будинов нападали на их деревни, угоняли мужчин, женщин и детей, безжалостно убивали стариков, сжигали всё, что не могли прихватить с собой. Конной лавой подавили они неудавшуюся атаку вятичей, порубили их своими острыми кривыми мечами, И храпящий конь со вспоротым брюхом, навалившись на Славил, прижал его к земле и тем самым обрек, на бесславный плен и рабство. Он бежал шесть раз, пока его не привязали веревкой к хвосту коня. На хорошего скакуна будины [25] обменяли Славия у скифов. От тех он пытался бежать три раза, но на третий раз ему отрезали ухо и заставили сожрать его. Тогда Славна ненадолго успокоился. Но работать не желал, и тогда его продали грекам в город Херсонес, Оттуда его переправили в Синопу, где его и приобрел Валерии Лициниан, опальный римский патриций, который по приговору сенатского суда, утвержденному императором Домицианом, отправлялся в наследное поместье своего отца под Мелитеной, в Каппадокии [26] . По пути он сочетал тяготы изгнания с прелестями морского путешествия.
25
Будины – древний народ, обитавший, по Геродоту севернее савроматов, и в то же время примыкавший к неврам. По мнению Б. А. Рыбакова, будины археологически соответствуют балтским или славянским народам юхновской культуры. Б. Н. Граков отводил им обширное пространство от воронежских до полтавских лесостепей, покрытое, по сути, единой (с не очень существенными вариантами) археологической культурой.
26
Каппадокия – местность на востоке Малой Азии, на территории современной Турции (часть земель провинций Невшехир, Кайсери, Аксарай и Нигде).
Разглядывая раба, лучшего из тех, что с выбеленными известью ногами были выставлены на рынке, мускулистого светловолосого гиганта с угрюмым взором, Лициниан задумчиво сказал:
– Роскошный товар для гладиаторской школы… Жаль, что я не ланиста. Как думаешь, не сбежит он от нас, Телефрон?
– Сбежит, – убежденно сказал Телефрон. – Голову кладу на отрез – сбежит при первом же удобном случае.
– Значит, мы не должны предоставлять ему этого случая, – заявил Лициниан, – Эй, почтеннейший, сколько ты хочешь за этого парня?
Мигом явившийся продавец рассыпался мелким бесом перед господином в белоснежной тоге. Он сказал, что парень – отважный воин из скифов, робок как теленок и трудолюбив как вол и что десять тысяч сестерциев за такого роскошного парня – нищенская цена – буквально себе в убыток…
– Что-о?! – воскликнул Лициниан. – Десять тысяч за этого одноухого ублюдка? Тем более, что он, по всему видать, не скиф, а германец, не иначе, как беглый.
Но торговец привел свидетелей, клятвенно подтвердивших, что он привез свой товар прямо из Херсонеса, и что парень, какого бы он ни был похож – скиф и продан скифами, и что имя его самое что ни на есть дикое и варварское.
– Из-зиа-слафф… – прочел по табличке торговец. – И десять тысяч…
– Пять, – оборвал его Лициниан.
– Пусть даже девять тысяч пятьсот…
– А я сказал «пять», – заявил Лициниан, надменно взглянув на торговца. – И соглашайся, наглец, пока я не сказал
Напирая на свое римское гражданство, Лициниан рисковал, ибо гражданства он уже был лишен, как и права носить тогу. Так что еще неизвестно, на чьей стороне оказался бы прокуратор в их споре с торговцем. Однако, купец всё же струхнул и, причитая, принял сколько дали.
Затем, повернувшись к своему новому приобретению Лициниан сказал:
– Отныне ты – мое имущество, Я даю тебе имя Славий. Это очень близко к Флавиям, но совсем не рядом с ними. Понимаешь ли ты меня, германец? – и усмехнулся,
– Ничего он по-нашему не понимает, – вставил Телефрон. – Он же варвар!
Лициниан искоса взглянул на этого сирийского грека, который имеет наглость считать себя не-варваром, хохотнул и кинул ему монетку.
Славию немедленно вручили вьюк с поклажей, который до той поры нес Телефрон. И все трое отправились на постоялый двор, провожаемые воплями торговца о том, что его обманули, ограбили, разорили, что наглые римляне вовсе уж всякий стыд потеряли и что нет на них нового Митридата. Впрочем, последние слова он сказал совсем тихо, почти неслышно. Ибо римляне до сих пор не выносили упоминания о последнем понтийском царе, который в единый день истребил 80 000 римлян. И несмотря на все свое огорчение, торговец прекрасно сознавал, что и 5000 сестерциев деньги немалые, почти 20 процентов на вложенный капитал. А наглость римлян – всем известна и подкреплена железной дубиной, И потому торговец умолк, памятуя, что город наводнен доносчиками, каждый из которых рад будет привлечь его к суду «за оскорбление величия римского народа» и забрать себе четверть имущества осужденного.
Римская империя в те далёкие годы еще продолжала именоваться «республикой», хотя по сути дела была неограниченной монархией. Императоры считали разумным не волновать народ излишним упоминанием об утерянных демократических свободах и предпочитали называться «принцепсами», то есть «первыми» в среде равных им сенаторов.
Но к именам их уже добавилось слово «цезарь», которое превратилось в титул, и «август», что означало святость этого титула. Императорам возносили божественные почести. Впасть их была безграничной, хотя и камуфлировалась неким подобием конституции, запечатленной на двенадцати бронзовых таблицах. Закон свято охранял права римских граждан, если они, разумеется, не становились поперек воли принцепса и его сподвижников. Но кроме упомянутых граждан на территории империи проживали еще миллионы людей, этими правами не пользовавшихся, а еще большее количество не пользовалось вообще никакими правами. Границы империи простирались от Британии на северо-западе до Сирии и Иудеи на юго-востоке. Но и в этих границах ей становилось тесновато…
Глава IV
Век простоты миновал. В золотом обитаем мы Риме,
Сжавшем в мощной руке всё изобилье земли.
На Капитолий взгляни; подумай, чем был он, чем стал он.
Право, как будто над ним новый Юпитер царит!
Солнце в тот день вставало над землей так же размеренно и неторопливо, как обычно, и так же величаво перемещалось с востока на запад, как и ныне, и присно, и во веки веков… Невозмутимо одаривало оно мир теплом и светом, словно заботливая мать многочисленного потомства, уделяя каждому частицу своей ласки и доброты. Кого-то утреннее солнце звало к работе, кого-то ко сну, а иных призывало в путь.
В раннее утро 4 сентября 848 года от основания Рима [27] по Номентанскои дороге двигались два всадника верхом на тощих клячах, которых только и смогла предоставить им станция императорской почты взамен сданных накануне измученных лошадей. Зная неторопливый, хоть и покладистый нрав галльских лошадей, префект Первого Германнского легиона Клавдий Цецилий Метелл выехал еще до рассвета, хоть смотритель станции, пожилой ветеран Иудейской войны, усиленно отговаривал его от этого рискованного предприятия.
27
Датой основания Рима считался 753 г. В 47 г. н. э. имп. Клавдием было торжественно отпраздновано 800-летие со дня основания Рима, так что действие романа происходит в 95 г.