Легион
Шрифт:
Вдали толпа заволновалась и зашумела.
– Что здесь происходит? – спросил Клавдий.
– Казнят весталку, – ответил кто-то.
Недоумевая, Клавдий взглянул на Марка и тот утвердительно кивнул:
– Казнят Корнелию.
Клавдий был наслышан о скандальном процессе, который затеял император против жриц богини Весты, обвинив их в разврате.
– Так она созналась?
– Ей не в чем было сознаваться, – отрезал Марк. – Вся её вина заключалась в том, что она вступилась за трех несчастных старцев на которых разгневался наш царек, воистину ничтожнейшее из двуногих. А началось все с того, что… Посмотри, вот она!..
Процессия приближалась. Впереди важно шествовали жрецы-понтифики
– Кто сказал, что сентябрь беден на праздники? – горько прошептал Марк. – Гляди, какой забавный праздник наш царь устроил для народа.
Они подошли поближе. Несколько слуг Марка, старавшихся держаться незаметно, прошли вперед и расчистили им путь, И стоя в первом ряду, они увидели, как носилки опустились у городской стены, где часть кладки была разобрана и зияла мрачная черная пасть подземелья, Жрецы развязали веревки и сорвали ткань. Толпа единодушно вздохнула и придвинулась,
В первые секунды Корнелия была ослеплена ярким солнечным светом. Она зажмурила глава и хотела было закрыть лицо ладонью, но затекшая рука задрожала и заныла, не было сил пошевелить его. Пожилая фламиника помогла ей подняться. Она сделала шаг, сошла с носилок и замерла перед толпой. Давно ли все эти люди благоговейно расступались перед ней? Покорно с пути ее сходили сенаторы и консулы. Ликующе крича, чернь освобождала преступников из-под стражи, если она попадалась на пути конвоя. Женщины, повстречавшись с нею, падали на колени и протягивали руки, пытаясь коснуться ее одежд, ибо прикосновение это должно было принести счастье в их дома, избавление от нужды и болезней, Корнелия и сама в это верила. Нет, не в собственную святость, а скорое в незыблемость древних идеалов нежности, кротости и доброты, которые хранили растленный народ Вечного города от окончательного падения в бездну распутства и беззакония. И ее белоснежная стола, подпоясанная грубой веревкой, и длинная шаль-палла, прикрывавшая ее свободно распущенные по плечам золотистые волосы, тяжестью своей заставлявшие высоко и гордо держать голоду, и золотой медальон на груди, – всё это как будто окутывало Корнелию незримым облаком, ореолом святости, сквозь который не проникали нескромные помыслы и взгляды. Когда во время праздников она подходила к жертвеннику, на котором денно и нощно на протяжении восьми столетий горел огонь, и богиня милостиво принимала принесенную ей жертву, народ Рима ликовал, И даже самой себе Корнелия тогда казалась не простой земной женщиной со своими нехитрыми женскими тяготами и недомоганиями, а неким божественным, нетленным символом веры, ибо она и сама возложила свою юность, счастье и красоту на алтарь добрейшего и нежнейшего божества.
Сейчас же голова ее была на удивление легкой, остриженной, как у портовой проститутки, и стола не была подпоясана и висела мешком, и сорван был медальон. От всей этой намеренной неприбранности Корнелия чувствовала себя более, чем голой – она была будто распята тысячами цепких, прилипчивых взглядов. Она ждала глумления и поругания, но толпа была на удивление молчаливой, и каждый, на кого падал ее взгляд, неловко ежился и опускал глаза, будто в чем-то был виновен перед нею.
– Смейся же! – гневно сказала ему Корнелия. – Твой император победил! Я приносила жертвы, а он справил триумф!
И повернувшись, она направилась к проему в стене. Через два шага ее стола зацепилась за камень. Она подобрала ее, и какой-то сорванец, увидев ее босые пятки, гулко а заливисто свистнул, И тут же смолк, сбитый с ног чьей-то крепкой затрещиной. Свист подстегнул ее будто бичом. Спотыкаясь и раня ноги об острую щебенку она подошла к проему и на мгновение задержалась, пытаясь проникнуть взором вглубь глухой черноты и представить, что ее там ожидает. Один из палачей подал ей руку, чтобы помочь взобраться. Она отдернула свою руку и смерила его таким взглядом, что он опустил глаза и побагровел от стыда. Хотя, какой из него палач? Обычный каменщик из водопроводной службы, И не все ли ему равно, что замуровывать – свинцовые трубы в банях или женщину?
Сделав несколько шагов, Корнелия упала на каменное ложе, застланное дерюгой. Здесь же, рядом лежал кувшин с водой и корзинка с несколькими хлебцами, сушеной рыбой и сыром. Кто-то позаботился о том, чтобы ее смерть была нелегкой…
Застучала лопатка, накладывая раствор.
Поискав глазами Созия, Клавдий сделал ему знак держаться поодаль. Ему почему-то казалось, что он не может покинуть Марка сразу после всего, что произошло,
– Ты был знаком с нею? – осторожно спросил он.
Марк горько усмехнулся.
– Знаком… не то слово. Я любил ее. Всю свою сознательную жизнь. Она ведь, как и я, родом из Испании. Наши родители были друзьями. В наших детских играх я всегда был Персеем, Энеем, Гектором, а она – Андромедой, Дидоной, Андромахой. Я спасал ее от драконов и расколдовывал злобные чары. Потом ее родители переехали в Рим. И вдруг я узнал, что Веспасиан в знак особой милости к ее отцу рекомендовал его дочь в весталки. Если бы ты знал, как она радовалась. А я писал, что буду ждать ее. В то время мне было все равно, сколько ждать – тридцать лет или триста. В юности оба этих срока кажутся необъятными. В этом году ей бы исполнилось двадцать шесть, И через каких-нибудь десять лет мы могли бы пожениться…
– Ты ничем не мог помочь ей?
Марк отрицательно покачал головой,
– Разве что чашей цикуты. Но даже этого я не успел сделать.
– А она? Она тоже любила тебя?
– Не знаю… – Марк пожал плечами. – Какое это сейчас имеет значение? Между наш была любовь, но лишь в том смысле, какой ей придавал Платон. Единство разумов, душ, взглядов, – разве это не выше во сто крат, чем грязная похоть? Она дарила меня своей дружбой, и это я оценивал много дороже любви обычных женщин»
– Так она была невинна?
– А ты сомневался? Разве ты не видел ее? Разве каждый ее взгляд, каждый жест, каждый шаг не вопияли о невинности? Ведь обвинение трещало но швам. Да и что ей могли инкриминировать? Все ее преступление заключалось в том, что она оказалась на пути процессии, которая вела на казнь сенатора Нерву. Этот старейший и честнейший из наших сенаторов забаллотировал на выборах убийцу и развратника Криспина, которого наш цезарь решил выдвинуть в консулы. Хорош был бы консул – пьяница и доносчик, которого собственные рабы призвали в суд по обвинению в разврате. Кандидатура, вполне достойная сборища рабов и ничтожеств, которое собой являет наш сенат. И поскольку Нерву нельзя было обвинить ни в чём, кроме доброты и честности (а я его прекрасно знал, в юности он заменил мне погибшего отца), его вместе с друзьями, Орфитом и Руфом обвинили в некромантии и человекоедстве.