Легионер. Книга первая
Шрифт:
Дрентельн, в прошлом боевой офицер, за время службы в III Отделении люто возненавидел евреев и прочих инородцев, в первую голову – малороссов и поляков. Так уж сложилось, что именно их имена преобладали в списках известных разыскиваемых бомбистов и революционеров. Социалисту с русской фамилией, попавшему в руки жандармов, еще можно было рассчитывать на тщательный разбор его дела. Но если задержанным был еврей, украинец или поляк, то шеф Жандармского корпуса даже не утруждал себя разбирательством.
– Хвалиться тут, по моему разумению, нечем! – сухо ответствовал Набоков. – Все-то наша тайная канцелярия знает, всю «нигилятину» на учете держит, а государь император, тем временем,
При этих словах дежурный офицер, молча работавший с бумагами за столом в углу приемной, и до сей поры словно не замечавший министров, поднял голову и внимательно посмотрел на багроволицего генерал-адъютанта. Ему показалось, что обмен репликами между Набоковым и Дрентельном грозит с минуты на минуту вылиться в элементарную перепалку, скандал. Понял это и Маков, поспешивший отвлечь министра юстиции от опасной темы и быстро и невпопад заговоривший о последней своей удачной утиной охоте.
В этот момент часы в приемной захрипели, защелкали, и с первым глухим ударом в дверях кабинета возник адъютант императора Каверин.
– Государь император ждет вас с докладом, – он поочередно глянул на Макова и Дрентельна и легко кивнул Набокову. – Вас же он примет тотчас после этого.
Своих министров Александр II всегда принимал стоя: он предпочитал, чтобы глаза собеседника были на одном уровне с его глазами. Его монарший отец, Николай I во время аудиенции обычно сидел, и наследника престола всегда поражало умение родителя при этом глядеть в глаза придворных, не задирая неприлично голову. Сам он полагал, что подобное умение ему не свойственно – или свойственно в гораздо меньшей, чем полагается монарху, степени, и выработал свою традицию проведения аудиенций стоя.
Крышка столика, служившая государю опорой, размером едва превышала обеденную тарелку. Опершись об нее кончиками пальцев одной руки, Александр оставлял вторую свободной для чтения бумаг, которые – тоже в отличие от отца – никогда не подписывал в присутствии посетителей.
В то утро, отпустив всех трех министров, император отошел к окну и, заложив руки за спину, долго покачивался с носка на пятку, словно не замечая периодического деликатного покашливания появлявшихся в кабинете дежурных адъютантов. Император глядел из окна на движущиеся далекие фигурки людей большими, чуть навыкате глазами уставшего от жизни человека.
Невеселы были в этот час мысли императора. С детской обидой он вновь и вновь размышлял о превратностях судьбы, о людской глупости и неблагодарности.
Он дал России много больше, чем его отец и дед вместе взятые. Миллионы крестьян его монаршей волей перестали быть крепостными. Он дал им свободу – и где же их благодарность? Они не желают видеть разницу между свободой от помещиков и свободой от исполнения законов! Они платят своему государю за его заботу бунтами, поджогами и самовольными захватами земли. Он, Александр II, дал им возможность заниматься мирным хлебопашеством – а они тысячами бегут из деревень в города и норовят осесть в столице империи. Режут глотки, крадут, грабят – пусть с голоду, но ведь режут! Для чего еще эта тупая темная злая масса рвется в большие города – не пахать же, не сеять, не коров здесь пасти! Министр Маков уверяет, что четыре из каждых пяти совершаемых в Петербурге преступлений – на совести вчерашнего крестьянского сословия, и у него, императора, нет причин не верить этому.
А студенческая молодежь – это будущее великой России! Боже, спаси Россию от такого будущего! Бунтуют, твердят о конституции и парламентаризме, оскорбляют своих преподавателей в университетах, ругают власти предержащие. Кто не дает им трудолюбиво учиться с тем, чтобы впоследствии столь же усердно трудиться во благо России?! Уж не он ли, Александр? Тот, которого справедливо называют царем-реформатором?
Он, самодержец, отменил телесные наказания в армии и в тюрьмах – но этих тюрем становится все больше, ибо прежние не могут вместить всех совершающих преступления.
На кого он может сегодня положиться? Император – в который уж раз! – с горечью припомнил, что все покушавшиеся на его жизнь считали себя интеллигентами. Позвольте: а кто спасал своего государя? От недоучившегося студента Казакова – петербургский мастеровой-картузник Осип Комиссаров. Коллежскому регистратору Соловьеву не дала как следует прицелиться в государя простая баба-молочница, ударила злодея своим бидоном по руке, свалила и принялась бить, кусать и царапать царева обидчика.
Даже в офицерских полках все чаще стали находить очаги революционной заразы, сочувствия к бредовым идеям «освобождения России». От чего, от чего все эти господа хотят освободиться?!
Даже женское сословие России – те самые евины потомки, которым сам Бог предначертал кротость и милосердие, – словно сдурели. Девицы вырядились в бесстыдно короткие юбки, коротко отстригли волосы, вставили в зубы папиросы – и взялись сначала за крамольные речи, а нынче уж за револьверы и бомбы.
От обиды на столь массовую и каждодневную неблагодарность подданных у Александра навернулись на глаза слезы. Он сморгнул, и две слезинки прочертив на его щеках мокрые полосы, исчезли в густых усах. Император не стыдился своих слез. Будучи по натуре человеком сентиментальным, он, несмотря на преклонный уже возраст, оставался по-детски обидчивым. Во время турецкой кампании, на передовой, он не стеснялся плакать над умирающими в госпитальных палатках под осажденной Плевной солдатами. Рыдал над гробом отца, даже над трупом любимого сеттера, случаем попавшего под колесо его же коляски, не сдержался от слез.
Став императором, Александр и жил-то, собственно, от покушения к покушению. И хотя к смерти, как уверяют, привыкнуть нельзя, сама мысль о ней никогда не вызывала у этого самодержца ни панического страха, ни боязни в одночасье и преждевременно уйти в небытие. Несмотря на горький опыт, Александр до последнего покушения на него не отказывался от пеших прогулок, к которым привык с молодости. Его умоляли поберечься близкие, члены семьи, личная охрана, министры, европейские государи… Император, как правило, вежливо выслушивал советы и упрямо качал головой.
– Что толку замуровывать себя в четырех стенах и бояться высунуть нос из дворца? – обычно возражал он. – Если мне суждено умереть, то это может произойти где угодно.
В чем-то Александр был прав. Дважды смерть поджидала его даже в собственном дворце. Годом позже два пуда динамита взорвал революционер Желябов в своем подвальчике в Зимнем, где он плотничал.
Второй раз смерть притаилась в шкатулке, где обычно держали лекарства государя: вместо порошков и пилюль чьи-то руки уложили туда чуть не фунт динамита. Бомба должна была сработать при открывании крышки. Однако в день появления шкатулки Александр отказался от приема лекарств. Да и сама бомба не сработала, когда дворцовый провизор Фрунтель в очередной раз решил проверить комплектность царской аптечки. Эта история, в отличие от желябовской диверсии, была замята, осталась неизвестной для многих членов императорской семьи и целого круга ближайших придворных.