Легко
Шрифт:
Агата: Стреляй!
Шулич: Да я тебя размажу, сучка поганая!
Опускаю пистолет, этого не может быть. Закрываю глаза.
Нагибаюсь, кладу пистолет на землю. Черт, здесь должен быть какой-то предохранитель, не знаю, где он. По-любому, не мог бы стрелять. Да и смысла нет. Поднимаюсь и смотрю на этих двоих, руки у меня сами собой поднимаются наверх.
Так нельзя нормально работать.
Агата: Здорово ты ему надавал.
Кожу печет. По всей поверхности. Это тело как будто стало мне тесно. Как будто там, через все эти разболевшиеся царапины, мясо хочет выступить наружу и уже начало выступать, свинья-предательница.
Я хочу домой. В постель, голову в подушку и замотаться в одеяло. Вот что мне сейчас нужно. Сейчас должны выйти эти студенты-психологи, или цыгане, или крестьяне, или кто там еще, кто затеял весь этот цирк. Все бы пришли сейчас из леса, выступили в полосу лунного света, держась за руки, как на сцене, поклонились бы и ушли обратно в лес, спонтанные овации, девушка на авансцене, букет цветов и лавровый венок. Без пистолета я не опасен. Да и полицейский тоже, угроза устранена.
Агата все же вспомнила о ребенке, который сейчас старается выпрыгнуть из кожи и надрывается от крика. У меня трясутся руки. Этой молодой семье нужно помочь. Видно же, что девчонка не справится, одна не сможет. Она сейчас должна ходить в школу, готовиться к выпускным экзаменам, ходить по разным факультетам на дни открытых дверей, так, как ей говорила старуха. Нет, с этим ребенком она не справляется. Смотри, как она его укачивает, чтобы он успокоился, но она с головой где-то в другом месте. Смотрит на меня. Кто-то другой должен заботиться об этом ребенке, кто-то другой, у кого есть деньги, для нее уже нет спасения, только успокоительная терапия. Она животное.
Дышащее, гладкое под одеждой, теплое, бесполезное животное. Женщина, с агрессивной энергией, с живым запахом, не таким, как у Шулича. Смотрит на меня с восхищением.
Агата: Я ошиблась на твой счет.
Шулич тоже ошибся на мой счет. А в долине я просто буду молчать. Ничего не скажу. Ступор. Пусть она говорит.
Агата: Он защищал мою честь. Полицейский Шулич хотел меня изнасиловать, честное слово. Бил меня, обижал господина подсекретаря.
Такие показания она будет давать.
Агата: Теперь у тебя будут проблемы.
Ишь ты, а этот парень здорово разошелся, а все потому, что у него куртка испачкалась. Да он в жизни никогда по-честному не работал. Пошлите его в механическую мастерскую, ха-ха-ха.
Go, унтер-секретарь, до, до!
Марчелло, ты не прав. Их ведь действительно принудили идти до конца, представь, что бы ты делал в той же ситуации. Мое выражение лица сильно изменилось, я как будто слышу это лицемерие, бог знает почему. Зачем это говорить? Кто имеет право? На что вообще это все было похоже. Жаль, что была только одна камера.
Шулич — это лиса в волчьей шкуре.
ОН ТАК ЗАИГРАЛСЯ, ЧТО САМ УПАЛ В СОБСТВЕННУЮ ЯМУ.
Не вижу в этом проблемы. В жизни успешны те, кто умеет себя контролировать и приспосабливаться. Между ним и подсекретарем возникла полезная синергия, взаимное притяжение, так сказать.
Смотрю на нее. Глядит на меня, одной рукой отстегивает пуговицы на джинсовой рубашке, опять сиська. Кровь течет у нее изо рта, от удара Шулича, выглядит как вампир. Показывает сиську, вот злыдня, именно злыдни и живут дольше всех, и переживут всех. А может, и нет.
Агата: Ты должен был это сделать.
Ну да, они это так и делают, без раздумий. Какая разница.
Сиська у нее снаружи, подхватывает ребенка в слинг, чтобы он легче вцепился в эту сиську. Ее беспокоит вся эта кровь, одним движением руки размазывает ее по лицу, чтобы не капала на ребенка. Какая сочная. Наверное, мог бы даже уловить ее запах. Может, и уловил бы, если постараться.
Что она мне говорит?
Ты мне: Теперь у тебя будут проблемы. Все так просто.
Тянусь к ней вытянутыми пальцами, несколько неловко отодвигается, инстинктивно, не ждала, с упреком посмотрела на меня, серьезно.
Я: Куда ты? Я хотел только потрогать сиську.
Смотрит на меня, глаза расширились, эти ее светло-ореховые глаза, снова недоверчиво.
Я: Дай мне эту сиську, потрогать.
Агата: Ты что, спятил?
Подхожу к ней. Отходит медленно, чтобы меня не завести. Знает, что, если побежит, меня это только сильнее заведет. Но она ничего не знает. Нету нее никаких шансов, все закончено, дело закрыто, ad acta [31] . Она, судя по всему, действительно думала, что все это из-за нее. Так она поняла. По-видимому, сейчас она так это все поняла. Раньше нет, когда все еще было более-менее под контролем, когда у меня в руках были все рычаги правления. И они у меня действительно были. Я был на ее стороне, все это было реально возможно выполнить. Она думает, что я сейчас в дерьме и перейду на ее сторону. Раньше был крутой Шулич. А сейчас крутой — я.
31
В дело, в архив (лат.).
Эта действительно думает, что она мне нравится. Единственное возможное объяснение.
Агата: Ладно, прекрати. Что ты хочешь?
Ха-ха-ха, гляди ты, недотрога.
Я что-то не понял, он что, порешил Шулич а или нет?
Подсекретарь — такая душка, он не смог бы этого. Ему нужно было помочь.
Какие глупые комментарии на этом сайте. Просто эти оба нравятся друг другу, я это понял уже по первой сцене, а все остальное — только препятствия, которые нужно было преодолеть, и так всегда по замыслу режиссера.
Боже мой, она бежит по холму вверх, прыжки, как у испуганной серны, то вправо, то влево перед скалой, перед стволом, перед оврагом, ребенок в правой руке — дополнительный вес. Прежде она не выпустила слинга из рук, так что ей нужно его придерживать, еще удивительно, как прочно она его держит, другой рукой удерживая равновесие. Она привыкла, похоже. Вообще не оборачивается, но, конечно, слышит меня, все эти ломающиеся ветки. Меня эти ветки сейчас вообще не раздражают. Я сфокусирован. У меня твердое намерение. Почему она не оставила ребенка у машины? Там бы с ним ничего не случилось. Я его не тронул бы. Я же не дурак. По-любому, этот ребенок ей не понадобится. Нужно проследить, чтобы она не убежала, тогда беда. И хоть она очень ловкая, гораздо ловчее меня, мне несложно будет ее поймать, без одной руки. Мои глаза слезятся, холодный воздух обжигает нос, шум ветвей, тяну время. Не знаю, течет ли у меня кровь. Знаю, чего она хочет — к тем соснам, где темно, туда хочет улизнуть, исчезнуть. Но от меня не убежит. Я бюрократ словенского министерства. Хотел бы я видеть того, кто от нас сможет сбежать. Какая там темнота, если ребенок орет, как бешеный.