Легкое пламя. Триллер для двоих
Шрифт:
Шарлевиль славен тем, что там родился Артур Рембо, оттуда поэт три дня шел до Парижа, где его и встретил другой, уже весьма пожилой поэт, Верлен, с которым у молодого гения сложился известный в истории скандальный роман. Эта информация почему-то засела у Маши в голове, оживляя в душе некоторые сомнения в отношении скучности поездки, а заодно и воодушевление от предстоящего приключения и незабываемых встреч. Жерар встретил Машу в аэропорту, лучезарный и веселый, он бодро сообщил ей, что дом уже давно ждет новую хозяйку, а предыдущие жены сбежали, одна за другой, по причине того, что им совершенно не нравился Шарлевиль. Действительно, город оказался милым, но очень скучным для проживания селом с дивным прудом и парой магазинов. Дом Жерара выходил окнами на старое кладбище. Сам он работал в пыльной библиотеке, где хранились только фотографии Рембо. (Еще, правда, список английских слов, которые они вместе с Верленом составили, когда
Кирилл тем временем отдыхал во французской столице, бил физиономию бывшей жене, и, похоже, был ужасно расстроен даже не тем, что назад было ничего не вернуть, но тем, что жить дальше как-то совсем не получалось и не хотелось. После Парижа он собирался ехать в Амстердам, и именно туда решила направиться и Маша, намереваясь избавиться, наконец, от ощущения скуки, которое не покидало ее с самого приезда в Шарлевиль. Жерар был охотлив до путешествий. Маша с легкостью убедила его, что нужно обязательно ехать на конференцию в Амстердам, куда он и согласился ее доставить без промедления. Дорога была длинной, и когда они, наконец, пересекли границу и доехали до столицы, то сразу распрощались до утра. Несмотря на уговоры Жерара, Маша наотрез отказалась осматривать город вместе с ним, сказав, что доклад требует тщательной подготовки. Как условились, Кирилл ожидал ее на вокзале, а потом они долго бродили по городу в поисках дешевой гостиницы.
Кирилл казался подавленным и неразговорчивым. Ни одного слова в адрес жены, ни хорошего, ни плохого, он не произнес, что было для Маши очевидным доказательством душевного краха обоих. Гостиницу они нашли под вечер, побросав вещи, отравились в район Красных Фонарей, где и собирались отдыхать все оставшееся время. Отдыхать для Маши значило пить красное вино, но Кирилл только брезгливо морщился, говоря, что не уедет из Голландии пока не попробует «травки». Это страшное слово он произнес по особому, смачно, как будто четким подчерком подписывал своим намерением смертный приговор уже не только себе и своей семье, но всему враждебному и подлому астральному миру.
Искали «травку» они так долго, что осмотрели почти все местные достопримечательности. В основном, девушек и женщин сотни возрастов, размеров бюстов и цвета кожи, которые были выставлены в витринах этого странного музея под открытым небом. Кирилл приценивался с интересом, изредка смущался, пятился, якобы переходя к следующей витрине. Девушки, страшные, обыкновенные и пронзительно красивые, улыбались и смотрели туристам прямо в глаза. Туристы не удивлялись улыбкам девушек в ящиках, а тоже смотрели им в глаза, как будто силились понять что-то очень важное.
Потом они зашли в кафе. Кирилл долго приценился, деловито мотая головой влево-вправо, как будто делал ею, этой самой головой, фуэте на сцене фантасмагорического сказочного театра. Пошел к выходу, шел уже к следующему кафе, на другой стороне улицы, где, наконец, грузно опустил рюкзак на пол и уверенно указал пальцем, на «вон – то»! «То» ему и выдали в виде небольшой сигареты, которую он понес двумя пальцами в сторону маленького столика и аккуратно положил в пепельницу. Снял куртку, разложил перед собой красную салфетку, приложил сигарету к губам, щелкнул зажигалкой, затянулся.
– Что-нибудь чувствуешь? – Маша заерзала.
– Ноль эффекта, – спустя несколько секунд заключил Кирилл и снова затянулся.
Сигарету он выкурил быстро, а выкурив, презрительно поморщился. Через несколько минут он вышел на улицу, также быстро, как и вошел вовнутрь кафе, постоял две минуту на месте и вдруг отчаянно захохотал. Грузно опустился на землю. Маша даже не посмотрела в его сторону, а бодро пошла вперед. Спустя минуту – обернулась. Кирилл продолжал сидеть на земле и отчаянно хохотать, закрыв глаза и барабаня пальцами по тротуару.
– Кирилл! – Маша рванулась к нему.
Кирилл громко причмокнул, выпустив изо рта что-то похожее на пену, а потом поднял на Машу искаженное болью и смехом лицо:
– Помоги. Слышишь! Помоги!
Что было дальше, Маша плохо помнила, но что-то все-таки было. Она пыталась поднять Кирилла с земли и два метра роста обрюзгшего тела этому не поддавались. Он долго не приходил в себя, а Маша била его по щекам со страшной силой, как посоветовал проходящий мимо знаток искусства курения. Где-то под коркой проносились мысли о том, что курить в Голландии можно только в кафе, а если застали за этим занятием вне заведения, закон меняется в какую-то страшную сторону, которая светит чем-то совсем еще более красивым. Когда Маша, наконец, дотащила Кирилла до гостиничной комнаты, он с грохотом рухнул на кровать, кинул Маше набитый деньгами кошелек и попросил позаботиться о его маме. Как и советовал Кирилл, Маша просидела три часа на кровати, разговаривая с его мамой, Настасьей Владимировной, вслух, о непростой жизни их семьи, вновь и вновь давая Кириллу крепкие пощечины. Потом он пришел в себя, членораздельно сказал «спасибо тебе» и, как ребенок, уснул, откинув голову набок. Спустя какое-то время Маша встала с кровати и вышла в ночной город, двинулась в сторону гостиницы, где остановился Жерар.
– Как вы? – Маша делала вид, что осматривала его высокую элегантную фигуру, которая слегка покачивалась на фоне туманного амстердамского утра. Жерар равнодушно кивал, а в его глазах даже не было вопроса «что дальше». «Что дальше» Маша подсказала ему сама, попросив обязательно ее проводить, потому как «коллега по конференции заболел и очень нуждается в помощи».
Кирилла они встретили в фойе гостиницы. Жерар пожал ему руку. Кирилл ответил. Маша не должна бросить его ни при каких обстоятельствах: он все время теряет сознание, а с Жерара «песок сыпется». Жерар не знал русского языка, но, похоже, обладал опытом международного общения, так как бодро подхватил рюкзак Кирилла и через пятнадцать минут всадил Кирилла вместе с его рюкзаком в поезд.
С Жераром Маша ехала до самого Парижа на машине. По пути он часто съезжал с автострады, быстро парковал машину, снова ее заводил, и снова, сворачивая уже на другую дорогу, глушил автомобиль в самом неподходящем месте. Заводил. Ехал. Тормозил. Когда спустились сумерки, и Жерар ехал уже по проселочной тропке, он, наконец, спросил Машу про доклады.
– Все сделала, – ответила она.
– А я гулял в районе Красных Фонарей…
…На следующее утро он сам собрал Машины вещи и за полчаса домчал до аэропорта. Вскоре написал, что собирается провести остаток жизни со старушкой из Пскова и ее детьми. Эта старушка совершенно равнодушна к марихуане. Спустя десять лет, улетая во Францию, Маша заметила в Пулково бывшую жену Кирилла. Жена оказалась милой, уверенной в себе и очень душевной женщиной.
Миражи в пустыне
Кирилл ухаживал за Машей не так красиво, как ей хотелось бы на тот момент, как-то вяло, и в то же самое время – целеустремленно, как будто именно в ней и только в ней хотел найти – поддержку и будущее, не испытывая при этом особых чувств. Дарил цветы, звонил по ночам, а, приглашая домой, рассказывал, как нужно правильно варить суп и делать котлеты. Маша не знала, откуда было это вечное ощущение, что он ее старший брат. Свое присутствие в жизни Кирилла она приняла как данность, совершенно не отдавая себе отчет, почему именно она, но твердо зная, что иначе не получится, так как, в противном случае, он, Кирилл, лишится всего и сразу. О существовании других девушек Маша догадывалась, но не особо обращала на этот факт внимание. Он был молод, высок, статен, красив, и была в нем то, что называется «непрозрачная душа». Как будто бы в едва проступающих морщинах и седине в волосах были все те переживания, о которых Маша не должна была знать, но которые все же существовали. Это и придавало ему определенную привлекательность, вызывало жалость, которая неминуемо следовала в наборе чувств, которыми Маша была награждена с рождения. Нужны ли были Кириллу новые впечатления в усиленных дозах, Маше было неясно. Раньше – да, теперь, – вряд ли. Иногда он вдруг звонил ей на работу и говорил, что у него «снова депрессия». Тогда Маше становилось жутко и одновременно жалко его как ребенка. Потом они сняли квартиру, потом – разъехались, потом стали снова жить вместе. Какое-то время Маша обитала в его фамильном «склепе», как она про себя называла пять комнат квартиры, доставшейся ему как семейная реликвия и главное богатство трех поколений родственников. Груз, оставленный первой женой, был столь тяжелым, что, казалось, было невозможно его как-то облегчить. Иногда она ужасно злилась на Кирилла. До бешенства какого-то. Почти животного. Осознавала, что с ней человек, которого она не очень, как ей казалось, любит, да еще и человек, который имеет свою внутреннюю, ярко выраженную жизнь. Маша отлично понимала, что иначе и быть не может, но принять полностью его постоянной раздвоенности пока не могла, а собственные чувства вдруг тупели и хоронили сами себя где-то глубоко внутри. Возраст, однако, диктовал другие правила, нашептывая Маше, что любовь и отношения – это те люди, которые каждый день рядом, мужчина, который «здесь и сейчас», что любой влюбленности приходит конец, а главное в жизни – терпение. Кирилл, казалось бы, совсем не замечал Машиных сомнений, его жизнь была где-то там, в далеком детстве, и именно об этом Маша ему косвенно напоминала, этим же притягивая. Он обожал ездить на Кавказ, куда его маленьким мальчиком возили родители, подолгу смотрел старые фильмы, перекаченные с «бабин» (там он еще бегал голым по пляжу, покупал старинные кольца на воскресных базарах, делал костюмы на заказ). Машу он не покупал и почти не очаровывал, но нуждался в ней физически, как будто она, сама того не подозревая, стала единственным послушным свидетелем его внутренней жизни.