Лекарство для отца
Шрифт:
— Что ж! — сказал Жильцов. — Поехали?
Весь большой дом по-прежнему спокойно спал. Слышно было, в коридорах и переходах, как дышит дом — глубоко и спокойно.
— Сколько у вашего отца правнуков? — спросил священник.
— Да уже четверо. — Жильцов держал наготове денежный вопрос, но все не решался. Заговорил об этом только в машине, когда старичок уже знакомо для Жильцова выдернул из-под себя полы рясы, уселся прямо, утвердил на коленях свой узелок. — Извините, пожалуйста, — глухо пробубнил Жильцов, — только уж я напрямую. Я человек простой. — Старичок взглянул непонятливо.
— Уберите ваши деньги, — сухо ответил старичок. — Я не занимаюсь частной практикой и не делаю платных визитов, как иные из медицины. Вы неверующий, но вы кое-что могли бы знать из книг, из русской классики. — Старичок пожевал губами. — Обидящим бог судия.
— Извините! — Жильцов убрал бумажник. Ему хотелось поскорее покончить со всей этой историей. «Кажется, священник рассорился с отцом, а теперь и на меня обиделся, — подумал Жильцов. — Но тут уж ничего не поделаешь — разная жизнь, разные взгляды. Старичок говорит, что у отца тяжко на душе. Но это еще как сказать! Похоже, что отец развоевался, проявил характер, повздорил с попом. Уже на пользу, уже веселее…» — рассуждал Жильцов, ведя машину.
Старичок молчал-молчал и вдруг вспылил:
— Не пойму, при чем ваш довод о простом человеке?! Зачем надо прибедняться?
— Да ради бога! Пожалуйста! — Не отпуская руля, Жильцов опять полез за бумажником.
— Я сказал «прибедняться» в ином смысле, в духовном! — заметил священник. Жильцов в сердцах вильнул «Запорожцем» туда-сюда по ночному пустому шоссе, ведущему из поселка в город. — Наряму-у-ую… Просто-о-ой… — передразнил старичок. — Вы прилично одеты, имеете машину, занимаете какую-то должность. Вы современный человек. Спорьте со мной, доказывайте свою правоту, но не прикидывайтесь простаком. По русской пословице, в простых сердцах бог почивает. А что в вашем сердце?
— Мое сердце вы лучше не трогайте, — угрюмо попросил Жильцов.
Старичок смутился, умолк. Жильцов довез его до церковной калитки. Поколебался, надо ли проводить до крыльца, и остался в машине. Но уехал, только убедившись, что священник вошел в дом, зажег там свет.
«Ладно, — сказал себе Жильцов, — обойдется без сверхурочных. Надо полагать, оклад у него не маленький».
В машине стойко держался сладковатый запах рясы. Жильцов вспомнил, что так и не полюбопытствовал, какие предметы носят священники в простых узелках. И почему не в чемоданчике, не в портфеле? Наверное, у них не полагается.
Не было необходимости беспокоить сейчас Наталью Федоровну. До утра недалеко, а священник сказал, что кризис миновал, отец себя чувствует физически удовлетворительно. В этом старичок, конечно, разбирается.
Дома навстречу Жильцову выбежала мать, заохала. Отец его ждет, все время спрашивает, рассерчал — житья нет!
— Серчает? — Жильцов рассмеялся. — Мне надо серчать, а не ему. — Он пошел к отцу с приятным чувством, что ночные страхи все позади. И спросил с порога: — Ну как, папа? Полегчало?
Отец не ответил. Сколько его помнил Жильцов, отец, когда бывал не прав, замечаний не терпел. И если бывал виноват, тоже. Замыкался и сам себя молчком допиливал со всей беспощадностью. На это время каждый домочадец выбирал свои меры спасения, большинство старалось не попадаться на глаза деду. Жильцову деваться некуда — взял стул, сел возле кровати.
— Отвез я его, все в порядке. Вы зачем звали?
Отец заговорил сердито:
— Телеграмму пошли. Василию. Должны отпустить.
— Не уверен! — жестко ответил Жильцов. — Да и не надо его вызывать. Вы сами слышали, Наталья Федоровна считает, что ничего страшного.
— Заладили. — Отец поморщился, как от боли. — Ничего страшного. Слова без смысла. Что значит ничего? Что значит страшное? Никто не хочет понять, а говорят. Вот и он про свое царствие небесное…
Вошла мать, отец недовольно замолчал. Она оправила одеяло, присела на край постели.
— Ты ступай, — сказал ей отец. — Ложись у девчат, поспи. Он со мной посидит. Я недолго задержу…
Жильцов понял, что отец намерен завести серьезный разговор. Нетрудно догадаться о чем. Уж очень нехорошо отец усмехнулся, когда произнес «недолго».
Мать ушла.
Отец опять трудно молчал, пересиливая себя. Наконец заговорил:
— Не понял он меня, нет… Я ему одно, а он мне другое, — отец говорил о священнике. — Оказывается, все грехи можно с человека списать. У них это просто. От одного кающегося грешника больше радости на небесах, чем от девяноста девяти праведников. Прямо так и написано у них в книгах. Открытая пропаганда греха. Чем его больше, тем лучше. Можешь семь раз в день согрешить против Христа и семь раз сказать: «Каюсь», — все простится. Вот ведь как. А я жизнь прожил, такого не знал. Всего-навсего сказать. Дела не требуют. Обманул — покаялся. Своровал — покаялся. Неплохо они устроились. Бог все простит. — В глазах отца Жильцов увидел детское недоумение.
— Вы бы, папа, попробовали уснуть, — посоветовал Жильцов.
— Не перебивай. — Отец опять поморщился, как от боли. — Он меня не перебивал. Я ему говорю: «Есть за мной тяжкий грех — жестокосердие. Можно его с меня перед смертью снять?» Он говорит: «Если есть раскаяние, то есть и прощение. Покайтесь и придете в царствие небесное». Я тогда предлагаю: «Ну ладно, давайте разберемся по порядку…»
— Вы, папа, не расстраивайтесь. Что он понимает? — Жильцову хотелось прекратить слишком волнующий отца разговор, но никак не получалось, отец только сильнее нервничал.
— Дослушай хоть раз по-человечески! — выкрикнул отец. — Живем под одной крышей, а по-человечески не говорим!
Тут и Жильцов занервничал:
— Неправда, папа, говорим. Когда я из госпиталя пришел, сколько переговорили. Я помню. С Василием случилось — о чем только не говорили. Я все помню.
— И я помню! — выкрикнул отец. — У меня память крепкая. Рад бы позабывать, а она держит. Ты молчи, не перебивай. Вы с матерью себе в голову взяли, что мне вредно говорить. Мне полезно говорить, мне недолго осталось… Вот он меня слушал внимательно. Только не понял самое главное, хотя старый человек и образованный.