Лекарство против страха. Город принял!..
Шрифт:
— Подписи появились в конце испытаний. А на стадии разработки лекарства?
— Главный врач Хлебников, заведующая соматическим отделением Васильева, консультант профессор Благолепов, еще кто-то…
— Благолепов консультировал эту научную проблему?
— Нет, Благолепов — консультант в клинике, а с Лыжиным он сотрудничал как-то неофициально, не знаю как сказать — по-дружески, что ли.
— Угу, по-дружески… А кто имел доступ к документации? Кто был полностью в курсе всего эксперимента?
Александрова сердито передернула плечом:
— У нас тут не секретное производство, и никто
— Хорошо. Покажите мне журнал.
Лабораторный журнал только на вид выглядел неряшливо. Его серые линованные страницы изо дня в день — каждый, каждый день — заполнялись очень подробными записями размашистым круглым разборчивым почерком. Записи были обстоятельные: сформулирована задача, описан ход опыта, исследована причина неудачи, — так что даже мне, совершенно несведущему человеку, было многое понятно в логике поиска. Вот только гигантские формулы с россыпью латинских букв и цифр оставались для меня неразрешимой загадкой. Между страницами были вклеены почтовые конверты, в которых лежали карточки со вспомогательными записями — библиография, ссылки на авторов, вырезки из научных статей, фотокопии со страниц иностранных химических журналов.
Перелистывая страницу за страницей, где-то уже в середине журнала я обратил внимание на дату: 16 марта — воскресенье. Листнул страницу назад: 15 марта — суббота. Пролистал еще несколько страниц назад: 8 марта — в субботу нет записей, а 9-го — в воскресенье: «Поставлена реакция Зильгетаг. Необходимо выделить радикальную группу…»
В журнале не было записей также от 1 мая и 1 января. Во все остальные дни Лыжин работал в течение трех с половиной лет.
Запись от 16 мая — обычная круглая лыжинская скоропись — обведена красным фломастером, на полях нарисованы веточки, скрещенные флаги, штриховой профиль Лыжина — очень похожий, он пьет из эмблемы медицины — чаши, обвитой змеей, а чьим-то другим почерком надпись: «Ура! Гип-гип! Ура!» На этой странице подробно описано контрольное исследование синтезированного вещества с коротким выводом: «Повторное исследование продукта на ядерно-молекулярном резонаторе подтверждает получение в количестве 1, 34 грамма „5–6 ДМАПД— 10-17-ДГКБ-ЦГП гидрохлората“, именуемого химиками условно метапроптизолом. В. Лыжин».
Затем, судя по журнальным записям, вся работа стала циклически повторяться — Лыжин, по-видимому, нарабатывал продукт.
— Сколько всего вы получили метапроптизола? — спросил я Александрову.
Она словно очнулась от сна или от глубокой задумчивости и растерянно сказала:
— Не знаю…
— То есть как не знаете? — удивился я. — Это должно быть записано у вас где-то…
— Я не занималась учетом, — неуверенно сказала Александрова.
— Может быть, вы не занимались, но Лыжин вел аккуратно журнал — здесь у него до сотых долей грамма записан выход после каждой реакции. Так что давайте вместе искать…
— Хорошо. — Александрова открыла лежащую на столе черную лаковую сумочку, достала что-то и подошла к умывальнику, над которым в стенку был вмазан лист потемневшего зеркала. Глядя на свое тусклое отражение, она быстро провела пуховкой по лицу — под глазами,
И недавних слез на ее лице следа не было. И мне это было непонятно: ведь только что она плакала скупо и горько — так накипают слезы от какой-то настоящей скорби, или от живой боли, или от острого сожаления…
Нужную нам справку мы нашли в конце журнала — там по дням была вычерчена таблица, в которую заносил Лыжин данные о количестве полученного препарата. Последнюю запись Лыжин сделал три дня назад и подбил итог: 64, 2 гр. Я не сомневался в том, что Лыжин получил больше метапроптизола, чем оказалось в колбочке, оставленной мной для исследования Халецкому. Ведь должно было быть еще какое-то неизвестное количество препарата, которым бандиты отравили Позднякова.
Но ведь не втрое же больше!
— Как расходовался метапроптизол? — спросил я Александрову спокойно, даже равнодушно, как ни в чем не бывало.
— Не знаю, — быстро сказала Александрова. — Я к этому никакого отношения не имела.
Мне ее реакция показалась излишне нервозной — она ведь здесь только лаборант и скорее всего действительно не имеет к этому отношения. Но меня немного удивило ее возбуждение. Я сказал как можно спокойнее:
— Постарайтесь припомнить: может быть, вы случайно слышали, каким образом намеревался Лыжин использовать метапроптизол?
— Я к его разговорам не прислушиваюсь. А весь полученный продукт Владимир Константинович держал в сейфе.
— Сколько есть ключей к этому сейфу? — кивнул я на железный ящик в углу.
— Один. — Она подумала и добавила: — Я видела только один — он был у Лыжина. И вообще, почему вы об этом спрашиваете меня?
— Потому что в пузырьке, который мне отдал Лыжин, втрое меньше препарата, чем он наработал. Меня интересует, куда девалось остальное.
— Ну, во-первых, часть готового продукта он разложил на составляющие — его интересовала обратная динамика. А во-вторых, я припоминаю, что он давал часть продукта главному врачу…
— Главному врачу? Зачем?
— А как же они будут биохимические опыты ставить? Там хоть и мизерные количества, но ведь в эксперименте занято много животных…
Очень мне хотелось спросить ее, как она относится к Лыжину, но в этой ситуации вопрос прозвучал бы совсем неуместно. И я не спросил ее. А может быть, мне мешало то, что теперь, когда она успокоилась немного, лицо ее утратило энергичную, резкую подвижность, и снова возникло острое ощущение, почти уверенность — где-то я видел ее раньше.
…Слава и зависть обогнали меня на пути в Страсбург. Эти дочери-близнецы человеческой суетности, ненавистные друг другу и нерасторжимые в своем единстве, сделали меня своим вечным избранником, и обет их, мне кажется, будет нерушим в течение веков.
Я вспоминаю об этом, когда в муниципальном совете Страсбурга, уплатив налог за право гражданства великого города, обращаюсь с просьбой записать меня в славную медицинскую корпорацию.
Письмоводитель униженно кланяется, улыбка его источает мед и ладан: