Лекции по истории Древней Церкви. Том IV
Шрифт:
Высокая ученость Василия, его отличное общее классическое образование, которое ставит его выше самого Афанасия, очень рано доставили ему почетную известность в церковных кругах востока. Его аристократическое происхождение доставило ему немало связей с высокопоставленными лицами, весьма небесполезных в то время, — а также дало ему и ту опытность, тот такт в сношениях с сильными мира, которым он так же импонировал на них, как и изяществом своей высокой худощавой фигуры под простым, утрированно простым одеянием. Эта родовитость Василия дала в его распоряжение весьма значительную собственность, которая во время голода 368 года дала ему возможность практиковать широкую благотворительность — он пропитывал чуть не всех нуждающихся детей в Кесарии, не исключая и евреев, — которая привязала к нему сердца народа. А та болезненность, которая сопровождала его от колыбели до могилы, которая заставляла его говорить, что в отличном состоянии здоровья он гораздо ближе к смерти, чем иной опасно больной, положение которого считают отчаянным, — эта болезненность наложила свою тяжелую руку на психический склад Василия. Она слишком рано сообщила его существу ту серьезность, по которой ему, юноше, была уже не {стр. 93} выносима грубоватая шутка афинских студентов. Вечно хворый, не любил он шума общественной деятельности, его враги рисуют его нам бледным, робким человеком, который всегда держит назаперти дверь своего жилища. Для него с точки зрения личного счастья, золотое время прошло именно на берегах Ирида,
Как личность, этот столп восточной церкви представлял, таким образом, противоположность великому Афанасию почти на всех пунктах, от темперамента до внешности включительно. Василий страдал всю жизнь; Афанасия, этого «человечка», природа одарила видимо несокрушимою крепостью телесных сил. В своей бурной жизни из 45 лет епископства целые 17 1/2 лет он провел в изгнаниях (в {стр. 94} бегствах), обошел тогдашний свет от Рейна до границ Нубии, по целым годам скрывался в безлюдных пустынях, в монашеских хижинах, травимый сыщиками Константия, и, несмотря на все это, дожил до 75 лет. Василий, как растение, прикрепленный к месту, а иногда — и к одру болезни, не бывав в изгнаниях, едва дожил до 50 лет.
Меланхолическому Василию Афанасий противостоит как холерик. То немногое, что о нем известно лично, рисует его не взаперти своего кабинета, а среди народа. Смело он идет навстречу опасности, почти заигрывает с нею. Всем известен тот анекдотический рассказ, как нагоняемый шпионами Юлиана, он приказал своим гребцам повернуть и плыть им навстречу, и на вопрос сыщиков: «не видели ли они Афанасия», сказал им: «видели, вы скоро нагоните, если поспешите», и отправил их, таким образом, искать его по ложному следу. Светлы были впечатления, вынесенные Афанасием в первую пору его мужества: император, из гонителя ставший христианином, и Никейский собор — эта генеральная битва с ересью и блестящий триумф над нею. И это, по-видимому, сообщило его холерической натуре ту бодрость, тот закал, которого он не терял во всю жизнь. Самые мрачные невзгоды своего времени Афанасий перципирует иначе, чем Василий: этот страдает, Афанасий — скорее негодует, и в наносимых беспощадных ударах арианам слышится совсем не уныние: он в их действиях усматривает и комическую сторону, и сатирически преувеличивает до карикатуры. Бодрый и подвижный, Афанасий создан быть борцом решающих битв, вождем сплоченной вокруг него рати. Василий выглядел скорее организатором и администратором, с трудом и грустью разбирающимся в впечатлениях своей усталой эпохи, он еще только собирает рассеянное бурями стадо. «Не бойся малое стадо·, яко благоизволи Отец ваш дати вам царство!», (Лук. XII, 32). Таков ободряющий девиз целой жизни великого Афанасия. Василий только с верою и мольбою обращает свой взор к небу — от развертывающейся перед его взором картины этой азийской «», ночной морской битвы, в которой и буря, и неумелость и злонамеренность кормчих производят такое крушение кораблей, такую бестолковую суету, что человеку невозможно предвидеть её исхода.
{стр. 95}
Задача, которую взял на себя Василий, скромная и негромкая, как всякое дело собирателя, была из очень нелегких. Еще до 370 г., будучи пресвитером, Василий на деле управлял церковью от имени Евсевия. Он вступил на свою кафедру, как избранник своего клира и лучшей части своего народа; но подонки кесарийской черни и значительная часть епископата, вероятно знавшая, что эта тощая рука крепко возьмет церковное кормило и поведет дела с твердостью истинного князя церкви, — была против него. Чуть ли не большинство одного голоса, для подачи которого явился в Кесарию больной, почти столетний старец, отец Григория Богослова, епископ назианзский Григорий, решило выбор в пользу Василия. Недовольные епископы прямо порвали сношения с своим новым митрополитом, и нужно было не мало времени и труда, чтобы уладить эту домашнюю схизму.
Между тем, Валент начал уже апостольствовать в пользу омиев и ариан более решительного оттенка. Изгнание Мелетия почти совпало с избранием Василия на кафедру. Политика Валента состояла в том, что он являлся в ту или другую местность, употреблял все свое личное влияние, чтобы сплотить епископов в пользу омиев; не поддававшихся он отправлял в ссылку. Таким образом, он давил на отдельные единицы, которые одна за другою или изменяли делу никейской веры или были устраняемы.
Нужно было этой опасности противопоставить твердую мощь строгого, организованного единства. Нужно было, чтобы Валент столкнулся не с отдельными единицами, а с целою церковью. Между тем, эта церковь была еще искомое, а не данное на востоке. Новоникейцы представляли дроби, не сплоченные в единство целого. Это были сочувствовавшие одна другой группы, которые, однако, могли менять свое положение. Союз с Афанасием и западною церковью для самих епископов имел бы то важное значение, что они не так легко порывали бы общение с теми, кто принадлежит к такому авторитетному целому. Теперь же, когда церковная жизнь в Азии дробилась на множество мелких ручейков, и еще не было ясно, которому из них принадлежит будущее, которое из этих течений идет по тому руслу, в котором сольются все потоки, каждый епископ видел в другом единицу не большей исторической значимости, чем и он сам, и обособлялся от других по поводам далеко не первостепенной важности.
{стр. 96}
Задача Василия В. была 1) сплотить и очистить внутренне разнородные, слабо связанные между собою остатки василиан, составлявшее мелетианскую партию, и 2) получить признание её православия совне.
1) Трудность первой половины задачи объясняется из того, что единство догматических убеждений мелетиан было крайне относительное. Здесь были люди настолько преданные никейской вере, что им и сам Василий казался подозрительным. Эти гиперортодоксалы не хотели слышать ни о каких компромиссах с тем, что они признавали арианством, и требовали проповеди никейской истины открытой и во всей полноте и широте её. Крайнею вершиною своею эта группа уходила уже в савеллианство (Атарвий неокесарийский). С другой стороны, были здесь люди, которым всего дороже была «золотая средина», , в виде и «веры 97 отцов». Эти лица, большею частью вышедшие из лагеря полуариан (в роде Евстафия севастийского), или не хотели принимать слова «» (таких было, впрочем, немного), или же — и такие представляли большинство — не могли победить в себе старой полуарианской закваски и не решались исповедывать Св. Духа Богом, отказывались от этого учения, если не по смыслу, то по букве. Дополните еще, что формирующаяся партия новоникейцев окружена была омиями решительного оттенка и в руках последних была политическая сила, что за каждый неосторожный шаг в направлении к никейскому православию они могли наказать изгнанием, и вы поймете, как осторожно должен был двигаться и от природы нерешительный Василий. Ортодоксалы хотели идти слишком быстро, и, примкнув к ним, Василий подвергался опасности потерять для дела православия бывших полуариан. Эти шли слишком медленно, и, действуя с ними, Василий подвергался нареканию от первых. Все терния его церковного положения дали себя знать· ему слишком скоро, — в первый же год его епископства.
Церковная жизнь Каппадокии в то время представляла нечто весьма похожее на западно-русские и католические фасты. Ко дню памяти святого, чтимого в известной местности, епископ рассылал приглашения к соседним епископам и уважаемым лицам. На праздник собиралось обыкновенно много народу и самым естественным образом составлялся и провинциальный собор. В Кесарии и ее {стр. 97} окрестностях праздновали 7-го сентября память мученика Евпсихия. В 371 г. к этому дню собралось много народа — послушать нового митрополита. Явилось несколько и ариан с целью — следить за ним. Эти последние расположены были смотреть на сквозь пальцы, — это слово повторялось так часто, что к нему привыкли, — но не простили бы ему учения о Божестве Св. Духа. Это тогда казалось еще новостью и представляло удобный предлог — поднять бурю. Василий уже тогда определил свою церковную политику и — арианствующие вернулись с ничем, но зато возмутились ортодоксалы. Некоторые расходившиеся после праздника гости завернули по пути в Назианз к отцу Григория Богослова. Здесь за обедом зашла речь о Василии и Григории. Хвалили того и другого, и Афины, etc. И вдруг, среди этого хора похвал, поднялся один монах. «Какие же вы, господа, льстецы и лжецы! — резко оборвал он (Greg. Naz. ер. 58, alias 26: !). Хвалите Василия за что угодно, — не спорю; но в самом главном, что он и православен, я не согласен. Василий предает истину, а Григорий ему поблажает». Впечатление вышло поразительное! Григорий был возмущен до последней степени. «Я возвращаюсь — продолжал монах — с праздника св. Евпсихия. Слышал я там, как богословствует великий Василий. Говорил он об Отце и Сыне — превосходно, бесподобно, как никто! Но как зашла речь о Св. Духе, так и осекся (то ). Словно река: текла по каменистому руслу, дошла до песка и пропала. Пошли какие-то неясные намеки и прикрытая блестящим красноречием двусмысленность». Напрасно Григорий разъяснял всю необходимость такого поведения Василия. Монах, у которого нашлись сочувствующие, твердил свое. «Нет! все это слишком политично, чтобы быть благочестивым! Довольно нам этой икономии! До коих пор мы будем скрывать светильник под спудом…?» — цитировал он слова, сказанные когда-то Григорием.
Василий сознавал и всю важность для своего дела и всю ответственность своего высокого положения — епископа первенствующей кафедры всего понтийского диэцеза. Он был слишком заметен для самых врагов своего дела и менее всего должен был подавать повод к их нападкам. Поэтому он решил стать посредине между ортодоксалами и {стр. 98} колеблющимися полуарианами, даже теснее, нежели к первым, примкнуть к этим последним, чтобы и их увлечь за собою. Для этого он соглашался иногда давать изложения веры, составленные только из выражений библейских, без слова «». Вообще в своих требованиях он строго ограничивался буквою постановлений Александрийского собора 362 г., т. е. от, вступавших с ним в общение требовал только никейского символа и дополнительной анафемы на тех, которые признают Св. Духа тварью, и разрыва общения с ними. До положительной стороны, до исповедания Св. Духа Богом, он своих требований не доводил, и сам воздерживался от публичного проповедания этого учения, хотя в частных сношениях выражался категорическим образом. Зато подведомым ему епископам и хорепископам, которых арианствующие считали слишком маловажными особами для того, чтобы поднимать войну против них, Василий дал негласное разрешение проповедывать это учение и частно и открыто. Такое поведение, которое для ревнителей было слишком политично и казалось по меньшей мере трусостью (. Gr. Naz. ер. 58/26), угрожало оттолкнуть от Василия среду, дотоле ему сочувственную, из которой чаще всего выходят ревнители, — каппадокийское монашество, и затем — представить его в ложном свете лицам, менее его знавшим, представителям никейского православия.
Но к счастию, на то благоговейное уважение, которое Василий питал к Афанасию, как отцу православия, геройски боровшемуся за него в продолжение всей жизни, Афанасий отвечал полным доверием к православию Василия, несмотря на все различие их отношений к Мелетию и Павлину. Поэтому, когда кесарийские или вероятнее каппадокийские монахи (Athan.: , ) свою оппозицию епископу заявили так громко, что слух о ней дошел до Афанасия, он, с отличавшей его решимостью, немедленно ответил ревнителям выговором. Он сказал им, что истинный раб Божий Василий стоит за истину нимало не слабее их, но для немощных он является немощным, чтобы приобресть немощных; что Василий есть «гордость церкви, . и они должны благодарить Бога, давшего Каппадокии такого епископа, какого бы желала себе всякая страна». Эта уверенность в Василии обрисовывает {стр. 99} перед нами высокий ум и характер Афанасия, так как подобное отношение к восточным епископам было далеко не заурядно, и еще в 377 г. на соборе в Риме пред Дамасом, в присутствии послов Василия, преемник Афанасия, Петр александрийский, не затруднился лиц высокочтимых Василием, Мелетия и Евсевия самосатского, обозвать арианами, за что и получил от одного из послов, пресвитера Дорофея, ответ пропорционально резкий.
Из биографических подробностей в жизни Василия для его дела имеет значение его столкновение с гражданскою властью. Валент попытался было повлиять на Василия в пользу арианства сперва через посредство епископа Евиппия, Домиция Модеста (praetectus praetorio per Orientem, в своем роде замечательный сын своего времени: при Константии он был comes Orientis и христианин, при Юлиане — praefectus urbis Costantinopolitanae и язычник, при Валенте — опять pl. urbis Cpt. и pf. praetorio per Orientem и христианин) и своего метр-д’отэля (praepositus coquorum) Демосфена, — но без всякого успеха. Угрозы префекта Василий выдержал так твердо, что внушил ему самому уважение, и Модест прямо заявил Валенту, что кесарийский епископ не из тех натур, на которых можно действовать подобными средствами: нужно или прибегнуть прямо и без прикрас к грубому насилию, или же оставить его в покое. Сам Валент в бытность свою в Кесарии 6 января 372 г. посетил церковь Василия и даже принес свое приношение к жертвеннику. Масса народа, присутствовавшего в церкви, величавая стройность богослужения и томительная минута неизвестности, примет ли Василий дар царя, с которым он не состоит в общении, подействовали на Валента так, что он едва не упал в обморок. Василий быль настолько великодушен, что пощадил государя от этого оскорбления. Частная беседа с ним укрепила это благоприятное впечатление, и Валент выехал из Кесарии, оставив, как говорят, царственный вклад в пользу Василиады, огромного благотворительного заведения, строившегося Василием. Впоследствии был заготовлен декрет об изгнании Василия, но болезнь императорского принца, Галаты, заставила отменить его исполнение, и затем Валент давал Василию уже почетные поручения — вроде рукоположения епископов в Армении.