Лекции по зарубежной литературе
Шрифт:
К середине книги Диккенс, повествуя от имени Эстер, пишет раскованнее, гибче, в более традиционной манере, чем от собственного имени. Это, а также отсутствие выстроенных описаний в начале глав — их единственное стилевое различие. У Эстер и у автора постепенно вырабатываются различные точки зрения, отраженные в их манере письма: с одной стороны, вот Диккенс с его музыкальными, юмористическими, метафорическими, ораторскими, рокочущими стилевыми эффектами; а вот Эстер, начинающая главы плавно и выдержанно. Но в описании Вестминстер-Холла по окончании тяжбы Джарндисов (я цитировал его), когда выясняется, что все состояние ушло на судебные издержки, Диккенс почти полностью сливается с Эстер. В стилистическом отношении вся книга — это постепенное, незаметное продвижение к их полному слиянию. И когда они рисуют словесный портрет или передают разговор, никакой разницы между ними не ощущается.
Спустя семь лет после случившегося, как становится известно из главы шестьдесят четвертой, Эстер пишет свою повесть, в которой тридцать три главы, то есть половина всего романа, состоящего из шестидесяти семи глав. Удивительная память! Должен
Эстер так напоминает свою мать, что мистер Гаппи поражается необъяснимому сходству, когда во время загородной поездки посещает Чесни-Уолд и видит портрет леди Дедлок. Мистер Джордж тоже обращает внимание на внешность Эстер, не сознавая, что видит сходство со своим умершим другом капитаном Хоудоном, ее отцом. И Джо, которому велят «не задерживаться», и он устало бредет сквозь непогоду, чтобы найти приют в Холодном доме, — перепуганный Джо с трудом убеждается, что Эстер не та леди, которой он показывал дом Немо и его могилу. Впоследствии Эстер пишет в главе тридцать первой, что у нее было дурное предчувствие в тот день, когда заболел Джо, предзнаменование, которое полностью сбылось, поскольку Чарли заражается оспой от Джо, а когда Эстер выхаживает ее (внешность девочки не пострадала), то заболевает сама и когда наконец выздоравливает, лицо ее изрыто безобразными оспинами, совершенно изменившими ее внешность. Поправившись, Эстер замечает, что из ее комнаты убрали все зеркала, и понимает почему. И когда она приезжает в имение мистера Бойторна в Линкольншире, рядом с Чесни-Уолдом, она наконец решается взглянуть на себя. «Ведь я еще ни разу не видела себя в зеркале и даже не просила, чтобы мне возвратили мое зеркало. Я знала, что это малодушие, которое нужно побороть, но всегда говорила себе, что "начну новую жизнь", когда приеду туда, где находилась теперь. Вот почему мне хотелось остаться одной и вот почему, оставшись теперь одна в своей комнате, я сказала: "Эстер, если ты хочешь быть счастливой, если хочешь получить право молиться о том, чтобы сохранить душевную чистоту, тебе, дорогая, нужно сдержать слово". И я твердо решила сдержать его; но сначала ненадолго присела, чтобы вспомнить обо всех дарованных мне благах. Затем помолилась и еще немного подумала.
Волосы мои не были острижены; а ведь им не раз угрожала эта опасность. Они были длинные и густые. Я распустила их, зачесала с затылка на лоб, закрыв ими лицо, и подошла к зеркалу, стоявшему на туалетном столе. Оно было затянуто тонкой кисеей. Я откинула ее и с минуту смотрела на себя сквозь завесу из собственных волос, так что видела только их. Потом откинула волосы и, взглянув на свое отражение, успокоилась — так безмятежно смотрело оно на меня. Я очень изменилась, ах, очень, очень! Сначала мое лицо показалось мне таким чужим, что я, пожалуй, отпрянула бы назад, отгородившись от него руками, если бы не успокоившее меня выражение, о котором я уже говорила. Но вскоре я немного привыкла к своему новому облику и лучше поняла, как велика перемена. Она была не такая, какой я ожидала, но ведь я не представляла себе ничего определенного, а значит — любая перемена должна была меня поразить.
Я никогда не была и не считала себя красавицей, и все-таки раньше я была совсем другой. Все это теперь исчезло. Но провидение оказало мне великую милость — если я и плакала, то недолго и не очень горькими слезами, а когда заплела косу на ночь, уже вполне примирилась со своей участью».
Она признается себе, что могла бы полюбить Аллена Вудкорта и быть преданной ему, но теперь с этим надо покончить. Ее беспокоят цветы, которые он когда-то подарил ей, а она их засушила. «В конце концов я поняла, что имею право сохранить цветы, если буду дорожить ими только в память о том, что безвозвратно прошло и кончилось, о чем я никогда больше не должна вспоминать с другими чувствами. Надеюсь, никто не назовет это глупой мелочностью. Для меня все это имело очень большое значение». Это подготавливает читателя к тому, что позднее она примет предложение Джарндиса. Она твердо решила оставить все мечты о Вудкорте.
Диккенс обдуманно не договаривает в данной сцене, поскольку должна оставаться некоторая неясность относительно изменившегося лица Эстер, чтобы читатель не был обескуражен в конце книги, когда Эстер становится невестой Вудкорта и когда на самых последних страницах закрадывается сомнение, прелестно выраженное, изменилась ли вообще Эстер внешне. Эстер видит свое лицо в зеркале, а читатель его не видит, и никаких подробностей не сообщается и потом. Когда происходит неизбежное свидание матери с дочерью и леди Дедлок прижимает ее к груди, целует, плачет и т. д., самое важное о сходстве сказано в любопытном рассуждении Эстер: «я… подумала в порыве благодарности провидению: "Как хорошо, что я так изменилась, а значит, никогда уже не смогу опозорить ее и тенью сходства с нею… как хорошо, что никто теперь, посмотрев на нас, и не подумает, что между нами может быть кровное родство". Все это настолько маловероятно (в пределах романа), что начинаешь думать, была ли необходимость обезображивать бедную девушку для достаточно абстрактной цели; кроме того, может ли оспа уничтожить семейное сходство? Ада прижимает «к своей прелестной щечке» «рябое лицо» подруги — и это самое большее, что дано увидеть читателю в изменившейся Эстер.
Может показаться, что писателю несколько наскучила эта тема, потому что Эстер вскоре говорит (за него), что не станет больше упоминать о своей внешности. И когда она встречается со своими друзьями, о ее облике нет никаких упоминаний, кроме нескольких замечаний о том, какое она производит впечатление на людей, — от удивления деревенского
— И что же ты думала о нем, моя прилежная пчелка? — спросил Аллен.
— Я думала, что ты все равно не мог бы любить меня больше, чем теперь, даже останься оно таким, каким было.
— Каким было когда-то? — со смехом проговорил Аллен.
— Нуда, разумеется, — каким было когда-то.
— Милая моя Хлопотунья, — сказал Аллен и взял меня под руку, — ты когда-нибудь смотришься в зеркало?
— Ты же знаешь, что смотрюсь; сам видел.
— И ты не видишь, что никогда еще ты не была такой красивой, как теперь?
Этого я не видела; да, пожалуй, не вижу и сейчас. Но я вижу, что дочурки у меня очень хорошенькие, что моя любимая подруга очень красива, что мой муж очень хорош собой, а у моего опекуна самое светлое, самое доброе лицо на свете, так что им совсем не нужна моя красота… даже если допустить…»
В одиннадцатой главе «смуглый молодой человек», хирург, впервые появляется у смертного ложа Немо (капитана Хоудона, отца Эстер). Двумя главами позже происходит очень нежная и важная сцена, в которой Ричард и Ада влюбляются друг в друга. Тут же, — чтобы хорошенько связать все, — появляется смуглый молодой хирург Вудкорт в качестве приглашенного на обед, и Эстер не без грусти находит его «очень умным и приятным». Позже, когда только-только был дан намек на то, что Джарндис, седовласый Джарндис, тайно влюблен в Эстер, вновь появляется Вудкорт перед отъездом в Китай. Он уезжает очень надолго. Он оставляет цветы для Эстер. Потом мисс Флайт покажет Эстер газетную заметку о героизме Вудкорта во время кораблекрушения. Когда оспа обезобразила лицо Эстер, она отказывается от своей любви к Вудкорту. Потом Эстер с Чарли едут в порт Дил, чтобы от имени Ады предложить Ричарду ее небольшое наследство, и Эстер встречает Вудкорта. Встрече предшествует восхитительное описание моря, и художественная сила этого описания, возможно, примирит читателя со столь чрезвычайным совпадением. Неопределимо изменившаяся Эстер отмечает: «Ему было до того жаль меня, что он едва мог говорить», — ив конце главы: «В этом последнем взгляде я прочла его глубокое сострадание ко мне. И я была рада этому. На себя прежнюю я теперь смотрела так, как мертвые смотрят на живых, если когда-нибудь вновь посещают землю. Я была рада, что меня вспоминают с нежностью, ласково жалеют и не совсем забыли» — прелестный лирический тон, на память приходит Фанни Прайс.
Другое удивительное совпадение: Вудкорт в Одиноком Томе встречает жену кирпичника и — еще одно совпадение — там же встречает Джо, вместе с этой женщиной, также обеспокоенной его судьбой. Вудкорт привозит больного Джо в галерею-тир Джорджа. Великолепно написанная сцена смерти Джо снова заставляет забыть о натяжках, устроивших нашу встречу с Джо с помощью Вудкорта-перри. В главе пятьдесят первой Вудкорт посещает юриста Воулза, затем Ричарда. Здесь происходит любопытная вещь: пишет главу Эстер, а ведь она не присутствовала при беседах Вудкорта с Воулзом или Вудкорта с Ричардом, расписанных подробнейшим образом. Спрашивается, как она узнала, что происходило в обоих случаях. Проницательный читатель должен неизбежно прийти к выводу, что эти подробности она узнала от Вудкорта, став его женой: она не могла знать о случившемся так обстоятельно, если бы Вудкорт не был достаточно близким ей человеком. Другими словами, хороший читатель должен догадаться, что она все же выйдет замуж за Вудкорта и все эти подробности узнает от него.
Когда Эстер едет в карете в Лондон после смерти мисс Барбери, ее пытается утешать неизвестный джентльмен. Кажется, он знает о миссис Рейчел, няне Эстер, которую наняла мисс Барбери и которая так равнодушно рассталась с Эстер, и, похоже, этот джентльмен не одобряет ее. Когда он предлагает Эстер кусок кекса с толстой сахарной коркой и паштет из превосходной гусиной печенки, а она отказывается, сказав, что все это для нее слишком жирно, он бормочет: «Опять сел в лужу!» — и выбрасывает оба пакета в окно с той же легкостью, с какой впоследствии отступается от собственного счастья. Позже мы узнаем, что это был милейший, добрейший и сказочно богатый Джон Джарндис, как магнитом притягивающий к себе людей — и несчастных детей, и мошенников, и обманщиков, и глупцов, и дам-лжефилантропок, и безумцев. Если бы Дон Кихот явился в диккенсовский Лондон, я полагаю, что его благородство и доброе сердце точно так же привлекали бы людей.