Ленин — Сталин. Технология невозможного
Шрифт:
Арман Павел Матвеевич (Тылтынь Поль Матисович) (1903–1943) — полковник (1940), Герой Советского Союза (1936). С марта 1935 г. — командир 2-го батальона 4-й механизированной бригады, затем командир 5-й механизированной бригады. В 1936–1937 гг. принимал участие в национально-революционной войне испанского народа. Арестован 2 февраля 1937 г. по обвинению в шпионаже. Постановлением Особого совещания при НКВД СССР от 21 июня 1939 г. дело прекращено за недоказанностью обвинения. С сентября 1939 г. — слушатель Военной академии им. М. В. Фрунзе. Участвовал в Великой Отечественной войне. Погиб 7 августа 1943 г. в бою у д. Поречье Кировского района Ленинградской области.
Смушкевич
285
На самом деле он был приговорен к ВМН раньше, поскольку в документе, датированном 17 октября, говорится об уже вынесенном приговоре. По-видимому, документы, связанные с судебным или внесудебным рассмотрением дела, уничтожены в ходе фальсификации «дела Берия».
Часто задают вопрос: почему этим документам дан ход только после 22 июня? Однозначного ответа дать нельзя. По всей видимости, причины были следующими. После прихода в НКВД Берии повторно расследовались дела живых подследственных. На полноценное повторное следствие по уже закрытым делам, герои которых были приговорены к ВМН, сил у НКВД не было. Эти дела представляли собой чудовищную мешанину фактов и лжи. Подследственные оговаривали невиновных из своих собственных соображений, их вынуждали это делать следователи. С другой стороны, велось и честное следствие, и отделить «овец от козлищ», не имея возможности проводить повторные допросы, было чрезвычайно трудно. Поэтому, скорее всего, в сомнительных случаях НКВД и Сталин попросту закрывали глаза на компромат, связанный с «тридцать седьмым годом», проведя своего рода негласную амнистию оставшимся на свободе заговорщикам. После провала заговора многие из них отошли от оппозиционных дел и, хоть и не являлись с повинной, однако работали честно — так зачем их трогать, тем более в условиях дефицита кадров и надвигающейся войны?
Уже перед самой войной НКВД, по-видимому, получив какие-то новые сведения, снова инициировал дело о военном заговоре — речь идет о так называемом «деле авиаторов», по которому и был расстрелян Смуш-кевич. Но в целом проходивших по старым делам генералов не трогали, если они не давали повода подозревать их в работе на врага. Павлов повод дал — и ещё какой! Фактически он открыл фронт немцам.
Кто же касается генерала Мерецкова, который был арестован после начала войны и вскоре освобожден, то с ним могло обстоять таким образом: он действительно был связан с заговорщиками, но после разгрома заговора связи с немцами не поддерживал, честно выполнял свои обязанности (другое дело, что выполнял он их как умел — но за это в СССР не арестовывали), и по логике того времени карать его было не за что.
Приложение 3
ЗА ЧТО СОЛДАТЫ НЕ ЛЮБИЛИ ОФИЦЕРОВ И ПОЧЕМУ ОФИЦЕРЫ ПОСЛЕ ФЕВРАЛЯ БОЯЛИСЬ СОЛДАТ
В январе 1915 года я был досрочно призван в армию…
Не успел я прийти в себя с дороги, как фельдфебель запасного батальона, располагавшегося в Туле, вызвал меня к себе: захотел поближе познакомиться. Был он явно «под мухой».
— Откуда прибыл-то?
— Из Москвы.
— Городской, говоришь, — усмехнулся фельдфебель. — А ну-ка, покажи свою городскую культуру. Гармониста сюда! — крикнул он.
Я оторопел. Что ему от меня надо?
— А ну, давай кадриль! — приказал он, когда подошел гармонист.
— Я не умею, господин фельдфебель, — отвечал я.
— Не умеешь кадриль?! Давай плясовую…
— И плясовую не умею.
— Врёшь! Должен уметь. Всё должен уметь, ежели стал солдатом. Солдат ты или кто?.. Отвечай! — неожиданно заорал он и стал наступать на меня.
— Так точно, солдат!
— Я тебя, сукина сына, выучу, коль не умеешь. За милую душу будешь кренделя выписывать… Играй камаринского, — приказал он гармонисту.
Тот испуганно моргнул и усердно заиграл плясовую.
— Ну!!! — фельдфебель опять пошел на меня. Я стоял не шевелясь.
— Никогда не плясал, господин фельдфебель, — замирая, выдавил я из себя.
— А я приказываю тебе! Понял? Пляши, и все тут.
С горьким чувством обиды я стал семенить ногами, притопывать.
— Под музыку, под музыку давай, да веселей! — покрикивал фельдфебель и хохотал.
Недолго пробыл в этом батальоне. В июне того же 1915 года я был включён в маршевую роту и направлен на фронт. Прибыли мы в район Острова-Остроленка, где в то время шли упорные бои. Не доведя до передовой позиции километров 20–30, нас расположили в корпусном резерве, в палатках, чтобы затем пополнить нами части — заменить убитых и раненых солдат.
В лагере этом мы пробыли с неделю. Но и здесь офицеры усиленно нас муштровали.
Как-то после занятий, во время обеденного перерыва, прилегли солдаты отдохнуть в палатках. Дежурный офицер по полку решил сделать обход наших палаток. Была подана команда: «Встать, смирно!» Я и другие солдаты заснули и не слыхали команды. Дежурный офицер вошел в палатку и пинком ноги стал поднимать заснувших солдат. Когда он ударил меня, я вскочил.
— Смотри, если ещё повторится, не поднимешься по команде — морду набью! — сказал дежурный офицер и вышел.
Спустя два дня командир роты поручик Яковлев повел нас на учебные занятия в поле. Пошёл проливной дождь. Вымокли мы до последней нитки. Когда возвращались с учения, то по проселочной дороге не только в ногу, вообще трудно было идти: грязь налипала на сапоги. Но офицер требовал «держать ногу».
Стали подходить к палаткам.
Поручик Яковлев начал еще грознее покрикивать:
— Ать, два! Ать, два! Ноги не слышу! Ставь тверже ногу! Ать, два! Дай ногу!
Но, кроме чавканья грязи, ничего не слышно было. Какая уж тут «нога»!
А офицер не унимался:
— Ногу давай! — кричал он.
Как ни старались солдаты угодить офицеру-самодуру, «ноги» по-прежнему не было слышно: дорога превратилась в сплошное месиво. Дождь не унимался. Усталые, мокрые, грязные, мы думали только об одном: поскорей бы под крышу, да за котелок каши приняться…
Вот и лагерь. Вдруг слышим команду:
— Кругом, марш!
Мы повернули обратно, и поручик Яковлев снова и снова стал гонять нас, требуя «ногу».
— Буду гонять до тех пор, пока ноги не услышу. И он гонял нас, гонял с каким-то радостным остервенением. Мы окончательно выбились из сил, и, когда Яковлев остановил нас, некоторые даже шатались.