Ленин
Шрифт:
Хор сгорбленных силуэтов, топающих босыми ногами по движущимся, мокрым балкам, дружно подхватил:
Выплывают расписные Стеньки Разина челны!Слова песни отражались
Внезапно плот зацепился за подводный камень и начал быстро вращаться в водовороте, затягивавшем его на глубину.
Песню прервал пронзительный крик, топот ног становился все более громким и частым, багры все сильнее впивались в измученные плечи работающих людей, плескалась вода, скрипел руль, трещали соединения бревен.
Еще не умерло далекое эхо песни, еще вибрировали в воздухе последние слова, когда сидевший перед шалашом купец вскочил и подбежал к рулевому.
Широко замахнувшись, купец ударил по лицу борющегося с бурным течением человека, крича при этом бешеным, хрипящим голосом:
— Сукин сын! Чтобы мать твою суку… К чертям рогатым! Ах, вы — убожества, подлые попрошайки, отбросы, отребье тюремное! Чтоб вас холера задушила! Чтоб…
Он бегал, метал проклятия, бил, толкался, грозил, выкрикивал плохие, гнилые, отвратительные слова…
Высокий берег повторял все, слова отскакивали от него, как мячи; летели над рекой и падали там же, где еще совсем недавно умирали куплеты песни о предводителе разбойников и защитнике угнетенного народа Разине.
Река внезапно стала бесцветной, серой и сморщенной, как лицо старца; ангелы, одетые в перламутровые, розовые, голубые и зеленые наряды, улетели, а небо стало таким же бледным, как вода.
Володя снова со всей силы натянул на голову шапку и, засунув руки в карманы брюк, задумчивый и грустный отправился домой.
Радость умерла в его сердце.
Он уже ни в чем не замечал безбрежной, бессмертной радости.
Все унеслось, улетело без следа, без эха. Мальчик оглядывался вокруг и шептал:
— Мама и священник в гимназии учат, что Бог милосерден и вечен… Почему же тогда умирают люди, собаки, птицы? Почему же проходит наполненная светом и радостью тишина? Почему прерывается несущаяся над рекой песня? Почему этот толстый купец бьет рулевого и во все горло выкрикивает отвратительные слова? Нет! Бог не милосерден, ведь он не сделал вечными радость и красоту! А может, Он сам не вечен? Может, Он жил когда-то и был милосерден? А потом Он умер — и милосердия на земле не стало?
— Бога нет… — вспомнил он слова брата Александра.
— Лучше об этом не думать — прошептал мальчик.
Болезненная гримаса исказила его круглое лицо и затаилась в уголках дрожащих век.
Дни в деревне проходили полные незабываемых впечатлений.
Володя вместе с деревенскими мальчишками ходил в лес, на поля, на берег реки, где дети купались или ловили на удочку рыбу.
В лесу молодой Ульянов охотился. Он смастерил себе настоящий лук и стрелял из него в птиц. Делать это приходилось в тайне от матери, которая ругала его за это.
— Помни, сынок, — говорила она, глядя на сына строгим взглядом, — что самым дорогим сокровищем, которое есть у людей, является жизнь. Бог в своей доброте наградил ею живые существа. Никто не должен обижать Бога, убивая человека или даже самое маленькое насекомое.
— Даже комара, который кусается? — спросил мальчик.
— Ну… комар это — вредное насекомое… — ответила несколько растерявшаяся мать.
— А волк? Медведь? — спрашивал он дальше.
— Это опять же — хищники… — объясняла она неуверенным голосом.
— А что — вредных и хищных людей не бывает? — настаивал мальчик. — Я слышал, что отец Макарий называл революционеров вредителями, а комиссар полиции, господин Богатов, рассказывал, что цыгане — хищники… Скажи, мама!
Мария Александровна внимательно посмотрела в пытливые глаза сына. Хотела что-то ответить, но стиснула губы и после долгого молчания прошептала:
— Сейчас ты этого не поймешь. Ты еще мал. Узнаешь все со временем…
Он больше не задавал ей вопросов, а по птицам стрелял только тайком.
Еще Володя любил играть в кости. Он знал, что родителям это не нравится и постоянно вынужден был выслушивать от них нравоучения. Однако справиться с тягой к азарту не мог.
Кости он привез с собой и играл с ребятами, выигрывая маленьких белочек, зайчат, выкраденных из гнезда или пойманных дроздов и щеглов, трости с рукоятками из причудливо изогнутых корней.
Он никогда не проигрывал.
Наконец его разоблачили.
Он бросал кость, наполненную оловом, на которой всегда выпадало максимальное число.
Сначала его побили, однако никто и не думал его презирать. Наоборот, его небывалое изобретение вызвало в товарищах чувство уважения. Сам же он пожал плечами и спокойно сказал:
— За что вы меня побили? Я ведь хотел выиграть, поэтому и приготовил себе беспроигрышную кость.
— Ну, ты молодец! — покачал головой веснушчатый и ловкий, как кот, подросток, рыжий Сережка Халтурин. — Не любишь, брат, проигрывать?
— Я играю, чтобы выигрывать! — ответил Володя, щуря глаза.
Он ожидал услышать обвинение в нечестности. Это слово он часто слышал в гимназии: малейшее несоблюдение правил игры вызывало взрыв возмущения и крик о нечестности.
Володя почти никогда не играл на переменках.
Обычно он ходил в класс рисования и смотрел на гипсовые модели, бюсты Венеры, большую фигуру опиравшегося на дубину Геракла, он листал альбомы с картинами из Эрмитажа, галереи Строганова и Лувра.
Его удивляли многие несуразности.
На контрольных занятиях ученики списывали друг у друга, на уроках глухого капеллана подсказывали и не говорили, что это подло или нечестно, хотя охотно делали это во время игр.
Были в этом некие фальшь и непорядочность, которых он объяснить не мог, а потому — с презрением улыбался.