Ленинградская бойня. Страшная правда о Блокаде
Шрифт:
29 июля к операции присоединилась АДЦ. В ее первом налете участвовало 333 самолета, в последующих — от 100 до 150. Мерецков сетует, что генерал-полковник А.Е. Голованов пожадничал и выделил фронту «не так уж много боевых машин». А вот в докладе штаба 18-й немецкой армии от 10 августа о ходе боевых действий на северовосточном участке фронта сообщалось: «В наиболее сильном налете вражеской авиации в один из дней участвовали 1110 самолетов. Наша авиация смогла задействовать не более 20 боеспособных истребителей». Кроме того, бензин и бомбы расходовались неограниченно.
В течение пятнадцати дней дальние бомбардировщики обрушивали удары с воздуха на коммуникации противника, начиная от Мги и Ульяновки и кончая Лугой, Нарвой и Псковом.
В ночь на 11 августа советская сторона задействовала
Внезапно «сопротивление гитлеровцев возросло». Мерецков, по его собственному утверждению, был доволен: «Оказалось, что гитлеровское командование целиком сняло из-под Ленинграда две пехотные дивизии, предназначенные для штурма города (в сентябре 1941 года фон Леебу не хватило для штурма 11 дивизий, в том числе трех танковых), и заткнуло ими дыру, чтобы локализовать прорыв, не дав ему превратиться в широкую брешь. Волховчане радовались этому и гордились: шутка ли, ведь срывался план фашистов вновь пробиться с юга к Ладожскому озеру и выполнялось указание Ставки о максимальном уничтожении гитлеровских войск!» Сколько было уничтожено собственных войск, маршал Мерецков так никогда и не вспомнил.
Война, в зависимости от того, где находился очевидец, выглядит по-разному. Можно радоваться выполнению указаний Ставки, сидя в Малой Вишере в ста километрах от передовой, можно с НП дивизии ругать пехоту, которая не поднималась в атаку, а можно взглянуть с точки зрения «активного штыка», жизнь которого измерялась одной неделей, солдата, «ползущего на брюхе по фронтовой грязи».
Примерно в это время из района Погостье к станции Апраксин пост ночным маршем вышла и с ходу вступила в бой 311-я Кировская дивизия. Так вот ее бойцы не заметили ни радостных лиц волховчан, ни своей артиллерии, которая настолько «перестаралась», что к 17 августа исчерпала весь запас снарядов, отпущенных на операцию. Дивизия растаяла в три дня. Дневник сержанта 1067-го стрелкового полка разительно отличается от мемуара гордого успехами маршала:
«15 августа.
Подходим к передовой. Дивизия растянулась по траншеям. Как всегда путаница. То бежим, то ждем чего-то. Сравнительно тихо… укрылись в воронке… На дне воронки — каска. Пнул ее ногой — тяжело: в ней полчерепа, вероятно, с прошлого года. Идем дальше. Траншеи сходятся под железнодорожным мостиком, откуда один путь — в пекло. Навстречу ползут раненые, окровавленные и грязные, с изжелта серыми лицами, запекшимися губами и лихорадочно блестящими глазами. Кряхтение, стоны, матерная брань… Долго ли еше осталось нам жить? Говорят, в бой пойдем с хода, предыдущей дивизии хватило на два часа. «Бьет!.. Бьет, стерва!» — отвечают раненые на расспросы… Земля ухабистая — воронка к воронке. Тяжело… Слух напряжен и болезненно ловит каждый шорох. Вот… Летит! Кубарем катимся в траншею, глубже, ниже, в яму, руками во что-то липкое… Грохот разрыва, падает земля. Пронесло. Встаем. Яма — сортир.
16 августа.
Ночью закопались в землю недалеко от немцев. Сидим в ямах. Вылезти и встать нельзя — убьет. Кажется, ветер состоит из осколков. Чтобы чем-нибудь занять время, забыться, играем в тут же выдуманную игру: двое выставляют из ямы автоматы прикладом кверху, чей скорее разобьет, тот выиграл… Пушку разбило. Ствол загнут крючком.
В полдень идем с пакетом в тыл. Трое. Сперва ползком, как змеи, до траншеи, а потом бегом, дальше. Ноги едва двигаются, дыхание с хрипом и свистом. Останавливаться нельзя. Те, кто пытался отдыхать, лежат теперь по обеим сторонам траншеи, и кровь тонкими черными струйками стекает по глинистым стенкам, скапливается на дне липкими лужицами… Начинается обстрел. Немцы, очевидно, нас заметили и бьют удивительно точно…
18 августа.
С 14-го числа не спал. Сидим в тех же ямах. Новую пушку закопали глубже прежней, и пока она цела. День назад прилетел из тыла наш снаряд и взорвался в пяти шагах от нас. Хорошо, что были в яме… Снаряд выворотил из земли покойника, еще свежего. Сегодня он греется на солнышке
От дивизии нашей давно остался один номер, повара, старшины, да мы, около пушки. Скоро и наш черед. Каша опять с осколками: когда подносчик пищи ползет, термос на его спине пробивает… Гимнастерка и штаны стали как из толстого картона: заскорузли от крови и грязи. На коленях и локтях — дыры до голого тела, проползал. Каску бросил, их тут мало кто носит, но зато много валяется повсюду. Этот предмет солдатского туалета используется совсем не по назначению. В каску обычно гадим, затем выбрасываем ее за бруствер траншеи, а взрывная волна швыряет все обратно, нам на головы… Покойник нестерпимо воняет. Их много здесь кругом, старых и новых. Одни высохли до черноты, головы, как у мумий, со сверкающими зубами. Другие распухли, словно готовы лопнуть. Некоторые неопытные солдаты рыли себе укрытия в песчаных стенках траншеи, и земля, обвалившись от близкого взрыва, придавила их. Так они и лежат, свернувшись калачиком, будто спят под толстым слоем песка. Картина, напоминающая могилу в разрезе. В траншее тут и там торчат части втоптанных в глину тел; где спина, где сплющенное лицо, где кисть руки, коричневые, под цвет земли. Ходим прямо по ним.
20 августа.
Около недели не смыкал глаз, да и не хочется. Последние дни — стрельба из пушки по площадям и по вспышкам, то есть в белый свет, ползание из конца в конец по передовой под обстрелом и кровь, кровь, кровь. Народа осталось совсем мало. Вечером приказ: выдвинуть пушку на острие прорыва для поддержки пехоты. Настало наше время! Приказ надо выполнять! Ха! Там, где даже ночью опасно идти согнувшись, столпились мы кучей и во весь рост. Нас двадцать один — так много, потому что пушку надо нести на руках, настолько избита и вздыблена земля. До немцев меньше ста метров, я думаю, что они различают звездочки на наших пилотках. Но почему они молчат?.. Ни одного выстрела, словно немцы удивлены нашей до дикости глупой безрассудностью и с интересом ждут, что будет дальше… Неожиданно сзади хлопок, толчок в спину поднимает меня в воздух! Лечу и сотую долю секунды думаю: «Конец!»…
22 августа.
Очнулся в яме около другой пушки нашей батареи. Сюда меня притащили вчера. Оказывается, мы наехали на противотанковый фугас и взорвались. Из двадцати одного человека остались двое: я и один легко раненный. Семнадцать человек не нашли. Лишь случайно, метров за сорок от взрыва, обнаружилась нога с куском живота. Она упала на землянку командира пехотного батальона…»
Вопрос: кто кого в данной ситуации «перемалывал»? Противнику, как видим, снарядов хватало, он их израсходовал в восемь раз меньше, чем советские артиллеристы. Потому как немцы стреляли не в площадь, а в цель, не подавляли, а уничтожали, и никогда не занимались такой глупостью, как подсчет плотности артиллерийских стволов на километр фронта.
На заключительном этапе Линдеман из района Киришей перебросил на грузовиках 61-ю пехотную дивизию, которая приняла полосу обороны 126-й дивизии у Поселка № 6. По всему периметру «бутылочного горла» немцы прочно удерживали все позиции.
В боях за Синявинские высоты особую славу заслужил 561-й батальон особого назначения — штрафной. Командир батальона Рихард Метцгер стал кавалером Рыцарского креста. В вермахте за уголовные и военные преступления тоже практиковалось «искупление вины кровью», с той лишь разницей, что не отделяли офицеров от солдат. Как сообщают немецкие авторы, через «пятисотые» батальоны прошло более 80 тысяч человек.