Ленинградские повести
Шрифт:
Асафьев оглянулся вокруг, придвинулся к Марине, заговорил еще тише, совсем по-заговорщицки:
— Снова теперь… Может, слыхала про остров Сухо? В газетах писали. В сорок втором году захват немцы с финнами хотели совершить. Важный остров был — на самой дороге. Наши приметили, что враг к острову плывет, из пушек ударили. Корабли со всего озера слетелись, разнесли врага в прах. Потом глянули командиры да матросы — видят, словно чайка легкая, уходит из боя крылатая ладья. Сам слыхал, лавровские рассказывали, которые в бою том были. Веришь, Даниловна?
Хитро светились смешливые глаза Асафьева; поняла Марина: доволен, что такое удивительное
2
Все оборудование директорского кабинета на моторно-рыболовецкой станции состояло из конторского желтого стола, трех длинных скамеек вдоль стен, десятка стульев и громадной, занявшей всю стену позади стола, карты озера. Черные линии делили карту на большие квадраты. В квадратах, наискось, чернели надписи. В одних — «Корюшка», «Лов леща» или «Лов судака». В других — «Сиг-лудога», «Рипус», «Сиг паровой». В третьих — «Мелкий частик», что на языке рыбаков значит — плотва, окунь, ерши, густерка…
Возле карты стоял рыжий Иван Саввич в чесучовом костюме, с какой-то синей бархатной веревочкой на шее — вместо галстука; металлической гибкой линейкой он чертил зигзаги на карте:
— Корюшка — отошла. Сиг-лудога — надо ждать октября — ноября. Рипус — и того поздней, бывает — только под самый ледостав появится. Остается, товарищи, частик. Мелкий или крупный…
— Как повезет! — Капитан «Леща» Извозов скривил губы.
— Нет, не как повезет, а где ловить будем! — быстро обернулся к нему Иван Саввич. — По линии сарказма и недоброжелательного критиканства вы, Тимофей Тимофеевич, известных высот достигли. Остается сделать то же по линии лова рыбы, то есть по своей прямой должностной линии.
— На что намекаете? — с безразличным спокойствием задал вопрос Извозов.
— На «дальний каботаж», Тимофей Тимофеевич, по сенобуксировке в районе Кексгольма.
— Что?! — Извозов вскочил, его спокойствие сменилось злостью. Он считал, что проделка с сеном, в результате которой удалось прикарманить изрядную сумму, сошла вполне благополучно: с командой поделился, акт, составленный в Кексгольме, о трехдневной стоянке из-за порчи мотора, представил… — Не позволю клеветать и передергивать факты! — кричал он. — Да, я буксировал сено! Да! Но почему? Потому что сложилось безвыходное для колхозов положение. Лошади заняты на полевых работах…
— Успокойся, Тимофей Тимофеевич, — остановил его директор. — Мы об этом поговорим с тобой позже, наедине. Сейчас обсуждается иной вопрос: как повысить темпы лова. Если у тебя есть что-нибудь по этому вопросу — выкладывай, нет — помалкивай. Уговорились? И вы, Иван Саввич, не отвлекайтесь, пожалуйста, прошу вас.
Сын, внук и правнук рыбачий, Иван Николаевич Ветров и сам всю жизнь рыбачил. Он вырос в лодке, в озерном карбасе, без малого в нем и родился: мать разрешилась сыном на прибрежном песке, едва успев возвратиться с озера, куда с бабами ездила за тростником для кровли. Отец его, не имея собственных снастей, на которые нужны были большие деньги, смолоду и до последних дней своих батрачил все у тех же Твердюковых — на их карбасе, их сетями ловил дорогую ладожскую рыбу.
Батраком Твердюковых начинал жизнь и молодой Ветров. Но жизнь его сложилась иначе, чем у Ивантия, тоже твердюковского батрака. Добровольцем ушел он в Красную Армию, вернулся — стал в артелях рыбачить.
И когда, еще до войны, Ивана Николаевича назначили
Никто не мог убедить его в том, что часы-шкаф с басовитым музыкальным боем, бронзовые урны вместо чернильниц, дорожка с цветочками на полу, портьеры на дверях будут способствовать лову рыбы. Большой, спокойный, уверенный в себе — не уговоришь!
Марина, присевшая на скрипучую скамью в передней, которую иной директор давно бы превратил в приемную и населил спесивыми секретаршами, через приоткрытую дверь в кабинет видела его обветренное, с крупными чертами, лицо, слушала, как обстоятельно разбирает он причины снижения лова, какие предлагает меры, чтобы по выполнению плана идти вровень с предприятиями Ленинграда.
— Негоже отставать, товарищи! Не к лицу это ладожанам. В дни войны мы были плечо в плечо с ленинградцами. С чего бы сейчас от них отбиваться? Помню, дядя Кузя Воронин под «мессерами» ходил в озеро. В руку, кажись, ему угодило…
— В руку и в ногу, две пули, — услышала Марина голос Алексея.
Ожидать ей пришлось еще с полчаса. Но она не скучала. Из окон были видны: в одну сторону — новоладожские колокольни, в другую — ясная ширь озера. Сколько с ним, с этим древним озером, связано дивных историй, сколько легенд сложилось на его берегах… Хотя бы вот эта сказка о чудесной ладье, только что рассказанная Ильей Ильичом Асафьевым. А пройдут годы, и в легенды превратится быль — та страшная быль, которую занесло на Ладогу штормом войны. Кто-то будет рассказывать о шоферах, огненными руками разогревавших моторы машин, о людях, по пояс в ледяной воде тридцать верст тащивших на себе мешки с луком дня Ленинграда, о бородачах рыбаках, которые под «мессерами» ловили налимов в прорубях. Быть может, и о девушке с серыми глазами рассказывать люди станут…
Шумно распахнулась дверь из кабинета. Не глядя на Марину, мимо проскочил Извозов; застонала, заскрипела под его тяжестью лестница.
— Товарищ медицина! — приветливо окликнул Ветров, выходя, обнял за плечи, ввел в кабинет.
— Иван Николаевич, — поинтересовалась Марина, — Воронин опять в рейс?..
— Опять, Марина Даниловна, опять. Жизнь такая рыбачья…
— Иван Николаевич, разрешите и мне в один рейсик сходить. Он обещал взять на «Ерша».
— Алеша обещал? — Ветров удивился. — Он же уверяет, что женщина на корабле — не к добру. Морской волк.!
— Вот ведь вы какой! — Алексей полез в карман за портсигаром. — Одно дело женщина, а это же — сестренка!.. — Он был несколько смущен и удивлен: когда же успел дать такое обещание Марине? Неужели тогда, в дождь, когда прятались в предбаннике?
А Ветров раздобрился:
— Разрешаю, Марина Даниловна. Езжайте и, наперекор всем суевериям, принесите нам удачу.
— Слишком велика ответственность! — воскликнула Марина. — Лучше уж я не поеду, Иван Николаевич.
— Ну, ну, испугалась! Воронинские птенцы страху не знают.