Ленинградские повести
Шрифт:
Мальчишки, толпившиеся на почтительном расстоянии среди яблонь, засмеялись. Сергей Петрович строго взглянул в их сторону, стукнул по столу молотком.
— Корюшка, что ж, — не рыба? — гудел Василий Кузьмич. — Какая разница?
— Корюшка — рыба, — заговорил Сергей Петрович. — И хорошо, что звено Василия Воронина план полностью выполнило. Худо, что оно на этом успокоилось. Дед Антоша тут полностью прав. И худо, что оно не желает выполнять план по ассортименту. Где, Василий Кузьмич, разреши тебя спросить от всего собрания, где сига десять центнеров? Где судак? Где живая рыба? Вот ты говоришь: неверно, от Ленинграда не отстали. А подумай: положено, допустим, ленинградскому
— Равняешь!..
Прислонясь спиной к стволу старой груши, Марина вдыхала свежие запахи сада. Земля с прибитой ливнем травой, набухшая кора деревьев, разогретые солнцем зреющие плоды, косматая бородища хмеля на жердевой изгороди, белоцветный с однотонно-зеленым листом вьюнок — которые из них, или все они вместе, источают эти чудесные запахи, такие крепкие и необоримые, что даже едучий махорочный дым не в силах с ними справиться?
Десятки столбов дыма от цигарок сливались в один общий, будто тонкими иглами пронизанный солнцем сизый пласт. Он зыбился, качался из стороны в сторону над рыбаками. Стоило кому-либо подняться на ноги, взмахнуть рукой в пылу спора — пласт рвался, свивался в штуки легкого лилового ситца, снова разматывался, то устремляясь полотнищами вниз, к земле, то взмывая меж древесными кронами к небу. Марина следила за игрой дыма, слушала споры, доказательства одних, опровержения других и удивлялась: помалкивают молодые. Да и многие ли из набатовских парней и девчат пришли на собрание? Седые головы, седые бороды, стариковские сухие глаза…
Собрание загудело, заволновалось, дым от этого взметнулся выше яблонь. Под кованые каблуки летели в сырую землю искуренные цигарки, торопливыми пальцами скручивались новые, еще толще.
— Ну, теперь пошла-поехала! — К Марине подошел Иван Саввич. На нем был чесучовый просторный костюм, голову его покрывала панамка из мягкой рисовой соломы, на ногах сандалии. — Мазин, кажется, уже ввернул что-то насчет керосина, — добавил он с огорчением. — Великолепный повод всем перессориться!
Сергей Петрович бил по столу молотком, не мог совладать с односельчанами. Собрание раскалывалось надвое: одни кричали, что все дело в керосине, долой траловый лов; другие, что, дескать, лодыри да баре развелись в колхозе, на чужих шеях едут.
Кузьма Ипатьич ни тех, ни других не слушал. Тяжелая, злая обида давила сердце. Знал он, о чем будут говорить сегодня в разном, знал, кто затеял все это дело, и не мог примириться с людской неблагодарностью. Что же касается плана, старый ловец о нем не тревожился, годы умудрили: будет еще рыба. Не пожалей только себя, не поспи. Рыба — что! Вот люди, люди… Эх, друг ты, дружок незабвенный, был бы жив, взял бы ты ее, болтливую бабу свою, за косы, намотал их на кулак…
Выступал тем временем директор моторно-рыболовецкой станции Иван Николаевич Ветров, говорил, что, если колхозу мало «Ерша», можно еще один траулер прикрепить, лишь бы план выполнялся — государство отпускает большие средства на механизацию добычи рыбы.
Следом за Ветровым говорил председатель сельсовета, говорили еще многие. Приняли решение: усилить темпы лова, не тереться у своих берегов, ходить в дальние квадраты, пользоваться данными воздушной разведки. Резолюция, хотя и неписаная, получилась в двадцать пунктов.
Но пункты пунктами, а все понимали, что вопрос далеко не решен и к нему не раз еще придется возвращаться.
Устроили перерыв. За самокрутками, как водится, возникло второе собрание, еще более яростное.
— Вот
Марина приблизилась, впервые заслышав нестариковский голос.
— Зачем Кузьма Ипатьич его на промысел берет? — продолжал Алексеев. — Лишний тормоз. Пусть бы в амбаре сидел, сети чинил. Так или нет?
— Так! — выкрикнул Степан Мухин, тоже парень молодой и горячий. — У нас в звене — дед Коля… Ему бы и вовсе на покой, на полное колхозное иждивение. Мы — за невод, он — за грыжу.
Сергей Петрович прислушивался, недоумевал, как это он проглядел, что организация труда в колхозе, состав ловецких звеньев требуют пересмотра. Одно дело — во время войны, тогда деды были чуть ли не основной силой в Набатове. Другое дело теперь, когда молодняк домой вернулся, да еще и новый подрос.
После перерыва председатель предложил добавить к резолюции двадцать первый пункт: заставить правление немедленно исправить недостаток в организации труда ловцов.
— А теперь, товарищи, переходим к разному. — Сергей Петрович исподлобья глянул в сторону Кузьмы Воронина. Тот сидел на скамье между дедом Антошей и Мазиным недвижно, глаз не поднял. — В разном у нас один вопрос: о звене Кузьмы Ипатьича, причинившем ущерб колхозным и государственным интересам. Словом, вам, поди, самим это известно: они выбросили в воду весь улов рыбы. Распорядились, как говорится. А чье добро губят — и не задумались. Докладывает по этому вопросу Марфа Васильевна Дубасова. Давай, тетка Марфа, ближе к столу!..
— Мое дело, конечно, бабье, — начала Марфа, подбоченясь, — ну да мужики рассудят…
4
— А тебе, дядя Кузя, по делу попало или так? — участливо ожидал ответа Антошка, пока Кузьма Ипатьич навертывал на березовый черенок мешковину.
Не велик был Антошкин жизненный опыт, но все же парнишка уже знал, что нагоняй получить можно и «по делу» и без всякого «дела». Залил Минька Разин чернилами пол в классе, а получилось как-то так, что руки измазаны были у него, у Антошки. Не стал выдавать товарища, когда учитель вошел, и получил «кол» за поведение. Мать узнала, добавила — за ухо пребольно подергала. Это попало «без дела». А бывало ведь — и за дело. Тогда — не обидно. Обидно, когда зря.
Дядя Кузя обмакнул тряпичный помазок в хлюпавшую пузырями горячую смолу, стал густо мазать днище карбаса, со звоном пришлепывая на пазах, на проконопаченных куделью стыках досок. Антошка подкинул хворосту в огонь под черным котлом, который висел на расставленных треногой кольях, перемешал головни; прибавил жару. Он не повторял вопроса — дяди Кузины повадки известны: дядя Кузя не сразу отвечает, сначала жует бороду, мозгует.
— Какой толк, что по делу! — ответил наконец дядя Кузя, удивив Антошку этим признанием. — Мал ты еще понимать, но скажу тебе: не верь бабам, вырастешь — не верь. Вот… — Оставив в котле помазок, он нагнулся, быстро выхватил разнежившегося в холодке под карбасом рыжего кота. — Вот видишь…
Кузьма Ипатьич хотел, должно быть, показать Антошке кошачий нрав: ее гладишь — она когтями тебя ловчится цапнуть. Но ожиревший рыбоед, стиснутый сухими жесткими пальцами, почуял, что опыт такой может стоить ему шкуры, отчаянно взревел, ударил лапами, рванулся и полетел без оглядки к огородам. Там встал перед изгородью, шерсть вздыбил, хвост свечкой, глаза шальные…
— Вот я и говорю. — Кузьма Ипатьич заляпывал смолой глубокую царапину на руке. — И женщина тоже… Что змея. От тепла только яду в ней прибавляется. Понял, ершонок?