Ленинградские рассказы
Шрифт:
– Правда, что дядя Миша получил орден Красного Знамени?
– Правда, он сражался как лев. Вот ты вырастешь, будешь таким же храбрым. Дядя Миша приедет - тебя научит воевать.
– Мама, - сказал он, - он сражался, как тот лев...
– Какой тот?
– спросила мать.
– Это всегда говорят так, когда сражается красноармеец, - как лев...
– Ну, значит, он сражался, как тот лев, - отвечал, не слушая ее, Юра.
– Значит, хорошо сражался... Я буду тоже так сражаться...
– Ну, спи, спи, - сказала мать.
– А то еще тревога
Тревоги стали теперь постоянным явлением. Юру не всегда удавалось загнать в подвал. То он пропадал где-то на улице, то вылезал на крышу, пробравшись на чердак, то дежурил на санитарном посту. Он уже привык к зениткам, к качанию дома, к глухим ударам бомб.
– Где ты пропадаешь?
– спросила его мать.
– Ищешь, ищешь тебя - нигде нет. Не смей далеко от дома отходить. Без отца совсем распустился. Вот отец с корабля вернется, он с тобой поговорит. Совсем от рук отбился.
– Я у нас за домом баррикаду строю...
– сказал он серьезно.
– Какую баррикаду?
– Уже на Большом строят, мама, баррикады. Я сам видел, и мы строим. Я сговорился с мальчишками...
Через три дня, после сильного налета, его принесли оглушенного взрывом бомбы. Мать, бледная, с растрепанными волосами, дрожащими руками раздевала его. Он лежал тихий, но уже пришедший в себя. Его только толкнуло слегка воздухом и бросило оземь.
– Я строил баррикаду за домом, - сказал он тихо, виноватым голосом. Я жив, мама, ты не бойся.
Мать вытряхивала из его карманов всякую всячину, ища платок.
– Что у тебя за дрянь в кармане всякая, - сказала она, вытаскивая большой, ставший уже серым, кусок гипса.
– Мама!
– закричал Юра.
– Не трогай! Это львиная лапа. Оставь! Это мне нужно. Это у меня на память.
Мать удивленно смотрела на кусок гипса. Действительно, на нем был ясно заметен большой полукруглый коготь.
– Зачем тебе это?
– спросила мать.
– Это ты там, в мусоре, отыскал?
– Это на память, - сказал он, хмуря свой маленький лоб.
– Да зачем тебе на память - не понимаю, Юрик, маленький, - нежно сказала мать.
– Я отомщу за него... этим разбойникам! Пусть только мне попадутся. Я им припомню...
СЕМЬЯ
– Даша, иди-ка, мать, сюда, разговор один есть, - сказал Семен Иванович.
Даша посмотрела на мужа так, как будто видела первый раз перед собой этого широкоплечего серьезного человека с неторопливыми движениями и суровыми глазами, давно уже не улыбавшегося и не отпускавшего шуток по ее адресу. Она вытерла руки о передник, села на стул и сказала, отводя взгляд куда-то в угол:
– Да знаю я твой разговор, Семен.
– Знаешь? Откуда же ты знаешь?..
– Сердцем чую. Ну, уж говори...
– Притвори дверь, чтоб Оля не слышала...
– Оля ушла за водой, а я тебе сама подскажу; ты только меня поправь, если что не так... Я ведь видела, как ты после смерти Кости мучаешься. Ну что же, Костя погиб, защищая Ленинград, хорошей, чистой смертью умер, а этим фашистским выродкам надо мстить, Семен Иванович, надо мстить ежедневно, ежечасно. Чего они творят, мерзавцы, не перескажешь, язык не поворачивается - такой страх; презираю я их и ненавижу - за Костю, за брата. Мстить им хочешь, на фронт решил. Да? Права я?
Семен Иванович ударил ладонью по колену, встал, подошел к ней, обнял ее, поцеловал, сказал:
– Эх ты, угадчица! Правильно, все так и есть. Чтобы не раздумывать, я уж и бумаги оформил. Вот, мать, какие дела - одним бойцом больше стало. Не могу я работать - душа кипит. А я старый солдат - империалистическую всю прошел, стрелять не разучился. Только, мать, времени у меня мало. Собери, что там нужно со мной вещичек...
– Все будет в порядке, - сказала тихо Даша.
Она подошла к окну и взглянула на улицу: не идет ли Оля. На улице было множество людей, как в праздник. Все шли пешком, потому что трамваи не ходили. Люди тащили саночки с дровами, с какими-то мешками, на иных санках сидели старики или старухи, закутанные в платки, обмотанные шарфами.
Воду везли тоже на санках. Ее везли в детских ваннах, в бидонах, в ведрах, в жестяных ящиках. Люди скользили на мостовой, вода выплескивалась и замерзала ледяными языками. Мороз был жестокий. Порывы ветра налетали с залива, бросали в глаза людям пригоршни колючего снега, ледяной пыли. Люди обвязали себе лица до рта черными повязками и шли как бы в полумасках, как ряженые. Даша некоторое время смотрела на пестрые толпы, двигавшиеся беспрерывно. Под полумасками намерзали от дыхания ледяные кружева. Белый пар клубился изо рта пешеходов. Трудно было увидеть Олю с ведром в густоте этого человеческого потока. Оля должна прийти с минуты на минуту.
– У меня тоже есть разговор, - сказала отвернувшаяся от окна Даша. Я тоже решила: раз ты на фронт - я тебя заменяю. Не перебивай меня, Сеня, послушай, что я скажу. Город наш в осаде. Невесть какие мучения люди принимают. Город фронтом стал, в газетах нынче пишут. И это правда. А если так, ты уходишь за брата мстить гитлеровцам - я на твое место встаю. Я еще женщина крепкая - выдержу, не беспокойся. Я понятливая, работу люблю. Тебя не подведу. Стыдиться жены не будешь... Дело понимаю. Ведь я с завода ушла только из-за детей.
– А сейчас?
– сказал Семен Иванович.
– Что сейчас?
– Да ведь Петя мал еще. Да и Оле всего двенадцать. Слабенькая она. Как же дети-то будут, если я и ты из дома уйдем вместе? Завалится дом, мать; ты подумала об этом?
– Подумала, хорошо подумала, Сеня. И вот что я надумала: отправлю детей на Пороховые, там у меня подруга старая есть - у ней тоже погодки с моими; попрошу ее их пригреть. Вот тебе и руки свободные. Не те времена, чтобы думать о семейной жизни. Может, увидимся, а может, и нет. Да и дома наши враг рушит. Надо бороться с ним, нечего руки сложа сидеть. Никто за тебя драться не будет - сама дерись... Правильно я говорю, Сеня?