Ленинский тупик
Шрифт:
– Опять Огнежка воду мутит!
– И прохромал почти бегом к выходу.
Когда они приехали на корпус, зажигали прожекторы. “Капиталка” высилась мрачновато, отбрасывая черную тень. Чумаков походил вокруг нее, дважды спросил Силантия, что он но этому поводу думает, потрогал металлическую петлю анкерного прута, торчавшего из кладки, наконец сплюнул на настил:
– Анкерным дюжее притянете. Будет стоять.
Может быть, так бы все и осталось, если б они успели положить на стену перекрытия. Прикрыли бы
Но перекрытий вовремя не подвезли, а на другой день утром к прорабской подъехал вездеход с комками глины, присохшими к крыльям.
Добротно сколоченная и выкрашенная в зеленый цвет прорабская походила на будку стрелочника. В ней на столе из неоструганных досок лежали чертежи, мятые, испятнанные руками десятников и бригадиров.
Возле чертежей, на единственном табурете, сидел с карандашом в руках Чумаков, Возле него стоял, скребя коричневатыми ногтями затылок, Силантий.
Выбравшись из машины, Ермаков направился к прорабской, споткнулся об обрезок доски, лежавший у входа, со злостью пнул его сандалетом. Толкнул дверь прорабской кулаком, нетерпеливым жестом руки поднял Чумакова из-за стола:
– Давай!
– Опустился на табурет.
– По-ачему доски разбросаны всюду? Где Инякин?
– Он туточки, туточки, - засуетился Силантий, который только что собственноручно загораживал спящего наверху Инякина фанерным листом. —Туточки, Сергей Сергеич.
Голос у Ермакова сиплый, отрывистый, издевающийся:
– . Взгляни на себя, красивец, - он поднял глаза на Чумакова, прислонившегося плечом к стенке.
– Небрит, солома к щеке пристала, неизвестно под каким забором спал. Одет как каторжник. Цвета безрукавки не поймешь, вот-вот по швам расползется. Ну?!
– И угасая: - Все вокруг в стиле Чумакова.
– Для чего тебе орденок “За трудовую доблесть” повесили?
– Дак вы просили! К Фурцевой ездили…
Ермаков неожиданно легко для его грузного тела вскочил с табуретки, выбежал из прорабской. Не оглядываясь, показывал рукой на штабеля размочаленного теса, разбросанный повсюду битый кирпич, на железобетон, наполовину занесенный песком, на сваленные в кучу оконные и дверные блоки, балконные плиты, втоптанную в грязь керамику.
– Завалы! Налево-тупичек имени орденопросца Чумакова, направо-свалка имени того же … мать его! героя соцтруда.
– Он широкими шагами вернулся в прорабскую, снял телефонную трубку.
– Максимыч! К нашему герою двое суток ни одной машины! Ни одного кирпича. Тут горы. В бардак имени Чувахи можно спуститься разве что на воздушном шаре. Пусть подберут все под метелочку. Подлижут своими длинными языками.
Ермаков знал по именам всех детей и внуков Чумакова и Силантия, гулял в их семьях на свадьбах, приезжал к ним в дни рождений. Но под горячую руку ни с кем не был так крут и груб, как с теми, с кем работал более четверти века и кому верил порой безоглядно.
– Дикобразы!..
Он двинулся к постройке, сцепив пальцы рук за спиной, поднялся по заваленным мусором ступеням, отдуваясь, то и дело останавливаясь.
– Дом - чисто урод. Ровно баба клала, которая никогда кельмы в руках не держала. Стена в растворе, как в слюнях. Размазано - с души воротит. Радиаторы как пьяные, во все стороны заваливаются. Ни одной ровной площадки. Как новоселам-то в глаза смотреть!
Хотя далеко не все на стройке было столь скверно, как он говорил, Чумаков и Силантий молчали. Силантий брел последним, крестя под бородой грудь.
“Обошел бы Шуркину стену… Дай Бог! Обошел бы… Дай Бог!”
Не обошел!
Ермаков вскарабкался на кладку, обтирая ее своим вислым животом.
– Дайте отвес!
У Силантия подогнулись колени. “Отец Серафим, мать…”
Не успел он и присловья своего вымолвить, как над корпусом будто гром грянул.
– Кто клал?! Та-ак!.
– Собираясь слезть со стены, Ермаков присел на корточки, да так и остался, протягивая к Александру руки, словно намереваясь прыгнуть на него сверху.
– Работаешь, ровно за тобой собаки гонятся! В колхозе свинарники кладут лучше. Кто прораб?
Чумаков показал на Огнежку, которая, услышав о приезде Ермакова, бросила комиссию горсовета и прибежала на корпус. Ермаков спросил его взглядом: “Как она?”
Чумаков скривился, как от зубной боли.
Ермаков тут же поднялся, пошатываясь, с корточек.
– Чего можно ждать от прораба, который ходит по стройке в белом пыльнике?!
Он сполз на животе со стены, бросил властно:
– Прораба снять!
Когда он начал уже спускаться вниз, отряхивая пиджак и держась за доску, прибитую вместо перил, до него донесся негодующий шепот:
– Развелось их! Что ни плешина, то начальник.
Ермаков оглянулся. Кто сказал? Скорее всего, вот эта, в синей кофте, поперек себя шире, которая подбежала, бросив лопату, к прорабу, обняла девчонку, пачкая в растворе ее белый пыльник.
Рассвирепев, Ермаков шагнул к стоявшему ближе других Александру, сорвал с его головы клетчатую, с мятым козырьком кепку и в сердцах швырнул ее в бадью с раствором.
Чумаков посерел лицом, сжался, оглянулся на Силантия:
– Попомни мое слово - выйдет нам этот корпус грыжей.
Силантий откликнулся не сразу, замороженным голосом:
– Я давно жду..
– Как-как?
– Чумаков повернулся к нему.
– Помнишь, Нюрка - то под угол пятак бросила.
5.
Силантий проводил взглядом вездеход Ермакова. Зеленую коробочку швыряло на выбоинах из стороны в сторону. Силантию казалось, она плелась от корпуса как похоронные дроги.
Старшой утер рукавом полотняной рубахи лицо и заметил вдали шествие.
Впереди неторопливо вышагивал грузный Никита Хрущев в новенькой, как только что из магазина, мягкой шляпе. За ним почти бежали люди с портфелями. Из желтого автобуса с огромными буквами на борту “Телевидение” вытаскивали черные коробки на треножниках.