Ленинский тупик
Шрифт:
“Черти лопоухие! .. Радости у нас одни, горести одни…”
– Отца давай к телефону!
– закричал он во все горло.
Ликовали три дня. Зота - нет! Кровососа - нет!
Три дня Ермаков начинал в тресте все свои поздравления, назидания и даже технические советы с одного и того же восклицания, звучащего торжественно:
– Как, други, дышится без околоточного управления?
На четвертый день утром Ермакова вызвали к новому заместителю управляющего Главмосстроем, которому трест отныне подчинялся непосредственно. Ср-рочно! Ермаков отправился туда и еще
кабинета, над огромным письменным столом, до тошноты знакомое лицо.Словно бы изнеможденный ночной работой встал под душ, из которого хлынула… ржавая вода. И нет этой ржавой воде конца-краю.
Прямо от Инякина Ермаков приехал на стройку. Он почти всегда шел сюда, когда ему было невмоготу. К старикам- каменщикам. Отвести душу… И наткнулся на Огнежку.
Вернее, Огнежка наткнулась на него. Она осматривала этаж, где только что прокупоросили стены. Сырой, затхлый запах медного купороса был неприятен ей с детства, усилием воли она заставляла себя идти не спеша вдоль анфилады комнат, отмечая недоделки,
Ермаков стоял в дальней комнате, лицом к оконному проему. Повторял негромко одну и ту же фразу:
– Как было, так и будет. Ничего не изменится…,
Еще не зная, в чем дело, Огнежка остановилась в испуге: в голосе Ермакова; почудилось ей, звучала безнадежность. Таким безнадежным тоном отец ее, бывало, говаривал: “Плетью обуха не перешибешь”.
Но отцовская интонация… у Ермакова?!
Ермаков сообщил ей, уходя, что Зота спас Хрущев. “Похоже, видит в Зоте, как в зеркале, самого себя, незаменимого… путаника” - Испытаные кадры, - сказал о нем генеральный - Золотой фонд!”
– Золотарики чертовы!
– Ермаков проскрипел зубами.
Оставшись одна, Огнежка почувствовала, что задыхается, и оперлась рукой о влажную, вонючую стену. “Как было, так и будет… Как было!…”
Она закрыла обеими руками, словно ее хлестнули по лицу.
Все разом!
Неделю назад Огнежка поймала себя на том, что по дороге из библиотеки иностранных языков свернула на улицу, где живет Владик.. Ноги, казалось, сами привели ее к стеклянному, забранному решеткой парадному. Цветные стеклышки парадного наполовину выбиты, остальные запылились настолько, что цвет можно лишь угадать.
И все же на чисто, со скребком вымытую лестницу по-прежнему падали из подъезда желтые, красные, зеленые блики.. Точно вступаешь в мир сказки.
Огнежка любила подставлять под эти блики ладони: воочию видишь себя и краснокожей, и желтокожей, и даже зеленой, как ящерица.
Сказка оборвалась тут же, за коричневой, обитой дерматином дверью квартиры.
Те же ослепительно белые чехлы на креслах, которые всегда вызывали у нее желание уйти не присаживаясь. Тот же запах мяты и тот же драматический шепот: “Тише! Владик работает…”
За стеной приглушенно звучало рондо каприччиозо. Владик, видимо, готовился к концерту.
Присев в гостинной затеребила пальцами чехол на кресле. Что ее привело сюда? Уязвленное самолюбие? Страх перед одиночеством? Идиотские открытки?
… Вот уже сколько времени она, прораб милостью божией, как однажды, видимо, польстил ей Ермаков, пытается, будто слепец, нашарить, нащупать дорогу бригаде, чтоб с солнышком… но все равно и у нее о работе иначе не отзываются, как “вкалываем”, “горбатимся”, а то и вовсе “ишачим”.
От унылого “ишачим” до газетной трескотни о новых появившихся комбригадах. как до звезды небесной. Чем мы хуже?!
С самого рождения бригады Александра Староверова все обязательства бригады, как правило, начинались дюжиной всяческих “не”:не пей, не сквернословь, не оставляй товарища, в беде. Не, не ..не… Все эти “не” Александр переписывал из брошюр о нормах социалистического общежития. И года три, когда его заставляли выступить перед своими, не уставал твердить: не… не… не. А в глубине души таилась опаска: вот втянутся они в новое движение, а отовсюду подталкивают, и забуксуют они во всех своих “не”, как увязшее в бездорожье колесо…
Отдохнули, выпили пивка. Ермаков покряхтел-покряхтел, и вдруг выпалил:
– Власть на Руси, Игорь Иваныч, дорогой ты мой, во все века прагматична, по купечески хватка и нагла. Если поточнее, зо-оркий слепец, рвущийся к единовластию! По современному, к диктатуре!
Хрущу именно Зот Инякин, глядящий ему в рот, нужОн. Позарез. А твоих Нюру с Шурой он и вся его холуйская команда в гробу видели.
Как видишь, я тебе верю, летчик-молодчик. Верю и желаю добра, как если б ты был моим сыном. Не только по возрасту. Потому открываюсь. безбоязненно… “Выводиловка”, скажу тебе напрямик в нашем веке -единственный метод социалистического строительства. Тут Акопян, который мне всю плеш перепелил, точен. “Все для народа, ничего через народ…”
У нас на стройке прораб человека до смерти не доведет, хотя и это бывало… Но коли взглянуть на боевой путь ретроспективно: он - кому дулю, а
кому- а ПУЛЮ.А народ у нас все годы: “Уря-уря! ” Ох, темный у нас народ!
Гуща, в пику “болтушку”, о Сталине стал думать миролюбиво: ” При Сталине цены снижали…” Даже у Зота, если верить Ермаку, в подпитии вырвалось: “Сталин лишь интеллигентов уничтожал, а нынешний - весь народ”.
– Да не темный он, Сергей Сергеевич, а затырканный, замученный нищетой, запланированной, как вам хорошо известно, как властями Потому к сатанинской власти - спиной!
– Ты политик, Игорь. Как речь о нашенском народе, привык округлять, приукрашивать. ” Наш великий русский народ… ля-ля-ля…” Спиной, говоришь? Это бы ладно…
Взгляни на Россию реально. Для работяги, который спину гнет, пускай у власти, как тебе известно, хоть крокодил. И ежели крокодил, как в мудрой сказке Корнея Чуковского, потребует себе на ужин маленьких детей, народ и на это все равно “Уря-Уря!”. У него только одно в башке. “Нам або гроши, да харч хороший!”.
Ермаков в конце концов от своих откровений устал и задремал.