Ленька Охнарь (ред. 1969 года)
Шрифт:
Неожиданно Охнарь затянул диким голосом:
Гоп со смыком — это буду я!
Послушайте, товарищи, меня.
Ремесло я выбрал — кражу,
Из домзака не вылажу,
И тюрьма скучает без меня.
Он принялся отталкивать Юсуфа, Зарембу, хлопцев, орал, что хочет гулять и не боится никого. Тогда колонисты подхватили
Узкая неяркая заря блестела между стволами деревьев. Давно погасли солнечные лучи, а снизу неба по редким облакам еще бродили нежные отсветы заката, похожие на светлые водяные знаки. Молочные звезды довольно густо усеяли не успевший потемнеть небосвод.
Хлопцы благополучно миновали полпути, когда на повороте старой заброшенной мельничной дороги столкнулись с Колодяжным. На плече его белело мохнатое полотенце, а мокрые волосы прилипли к широкому выпуклому лбу.
— Куда это вы? —спросил Тарас Михайлович, в сумерках не разобрав всего сразу.
Хлопцы оторопело замерли. Владек Заремба по- спешно заслонил собою Леньку.
— А так. Идем вот, — сказал он неопределенно, глядя в сторону.
— А-а, — рассеянно протянул воспитатель.
Очевидно, все так бы и сошло с рук. Но Охнарь, услышав знакомый голос, оттолкнул Владека и с пьяной развязностью ступил шаг вперед.
— Честь имею представиться! Не могу ль вам понравиться?— довольно твердо сказал он, хотел стянуть с головы панаму — панамы не оказалось.
Охнарь помахал пустой пятерней и нагло уставился в бородатое, двоившееся перед ним лицо воспитателя, ожидая, что тот скажет.
— Откуда это чучело? — холодно спросил Колодяжный у воспитанников.
— Чего? — проговорил Охнарь, не расслышав.— Ты... чего? Поприветствовал? Про... пру... пра-иль-но. Дай пять.
Он сунул Колодяжному сложенную дощечкой руку и, словно не в силах удержать ее в воздухе, уронил.
Хлопцы растерянно топтались на месте. Владек хмуро отвернулся. Под чьей-то ногой хрустнула сухая ветка.
— М-молчишь? — пробормотал Охнарь и едко скривился. — Брезгуешь поговорить? Что... что ж не покомандуешь? Знаю вас... дикобразов. Все-е знаю.
Он хотел было перечислить воспитателю все обиды, придирки, которые претерпел от него, но, видимо вспомнив, что прощается с колонией, проглотил упреки, готовые сорваться с языка. Ладно. Хотя Колодяжный, Паращенко, Ганна Петровна, Омельян поступали с ним подло и несправедливо — он не злопамятен. Что прошло, то быльем поросло.
— Я не мелочный. Вот он я, весь тут, — дернул Охнарь себя за ворот рубахи, как бы обнажая душу. — Бери за рубль двадцать... давай трешку сдачи. Я-а зна-аю. Котовец. Как и батька мой, против панов. За это особ... уви... уво... ува-жаю.
На лице Колодяжного отразилась брезгливость.
— И давай закурим, — не замечая его холодной замкнутости, бормотал Охнарь. Мысленно примирившись со всеми, он не представлял себе, что кто-нибудь может иметь на него обиду. — Разойдемся по хор-ррошему. Мне-е... все известно.
— Болван, — резко сказал Колодяжный, отвернулся и кинул исполкомовцам: — Снять его с работы.
Не допускали к работе в колонии лишь в виде наказания.
Крупно шагая через осинник, воспитатель уловил обидно недоумевающий голос Охнаря, бормотавший:
— Я до него как до человека, а он... Подумаешь — бог!
И, стоя у открытого окна своей комнаты на первом этаже, Тарас Михайлович еще слышал, как невидимый в темноте оголец орал похабную песню, а негромкие, то строгие, то глуховато-ласковые, голоса хлопцев уговаривали его угомониться.
Взошел поздний месяц, и долго еще со стороны тока слышались пьяные выкрики и шум.
XV
Утром звонок собрал всех колонистов наверх, в зал. Не оказалось только Охнаря. За ним на ток отправился Юсуф Кулахметов. Ленька лежал на том же месте, где его оставили вчера, — в соломе, под скирдой необмолоченной ржи. На рассвете его рвало, под глазами залегли зеленые круги, щеки поблекли.
— Хватит, однако, лежат, — сказал Юсуф. — Ходи мало-мало. Айда.
В ответ ему Охнарь что-то слабо промычал. С похмелья он весь ослабел, раскис, в голову, казалось, то и дело вгоняли долото, к горлу от живота подкатывала мутная, тягучая тошнота.
Юсуф немного подождал.
— Мой слово тебе — тьфу? Вставай, вставай. Семеро одну ждут, да?
— Отстань, хан, — промямлил Охнарь. — Видишь, человек помирает? Прицепился, будто, клещ до овцы.
Юсуф подумал. Затем решительно, точно сноп, приподнял Леньку, поставил на ноги.
— Айда. Ну?
Левую, безвольную руку Охнаря он положил себе на плечо, своей правой, здоровенной рукой взял огольца под мышку. Сколько Ленька ни отталкивал Юсуфа, сколько ни ругался, пришлось подчиниться. Он поплелся в дом, с трудом волоча ноги, обещая вечером «рассчитаться с ханом».
Переполненный зал сдержанно гудел. При виде Охнаря все колонисты затихли: десятки взглядов сошлись на нем, как лучи в фокусе. Ленька сердито, с недоумением огляделся. Что это за цирк? Зачем его сюда приволокли?
Обстановка и впрямь была необычная. На пустом месте, против входа, стоял стол под красным коленкором, льдисто блестел графин с водой, стакан. За столом сидело трое исполкомовцев, все строгие, точно чужие. По белой стене над их головами распростерлось пурпуровое крыло знамени в тусклой позолоте бахромы. В стороне, рядом с последним номером стенгазеты, окаменело скуластое, холодное лицо Колодяжного. Облокотясь на фисгармонию, сидела Ганна Петровна в новой гимнастерке, туго подпоясанной ремнем. Из ее жирных, коротко подстриженных волос выглядывал зеленый гребешок, отчего волосы казались перевязанными травой, сапоги были начищены. Обычно ласковые, спокойные глаза воспитательницы, вся ее крупная, полная фигура тоже не предвещали ничего доброго.