Лента Мёбиуса
Шрифт:
Километра через два с половиной нескончаемо потянулась топкая водяная низина; мы ступили в воду и, прощупывая дно шестами, выломанными в завалах сухостоя, двинулись краем её; дважды проваливались по пояс и один раз – по грудь, но дальше опять началось мелководье. Спустя минут сорок, выбрались на сушу и повернули на север, постепенно забирая на восток.
Енисей, тёмный, с белыми гребнями волн, гонимыми ветром, открылся перед нами часа за полтора до сумерек. Дождь стал убывать, и эти гребни было хорошо видно на значительном расстоянии. Ещё километра три шли берегом опять же на север.
Николай говорил, что
Челнок оказался точно в месте, которое наш помощник описывал. Мы тут же забрались в него, огляделись – укрытие было полностью заслонено от чужих глаз травянистыми растениями, вздымавшимися из воды и по краю берега, – и принялись разбирать оставленное нам имущество.
Кажется, Николай предусмотрел всё, что могло понадобиться в дальней дороге: двуствольное ружьё с патронами и запасом пороха, дроби и капсюлей; две телескопические удочки с несколькими крючками, сапёрная лопатка, топор, оцинкованное ведро, рюкзаки, небольшая брезентовая палатка, телогрейки, кирзовые сапоги. В отдельном полиэтиленовом пакетике – спички, зажигалка. Из кухонной утвари – две кружки и две миски, алюминиевые ложки, чайник, армейский овальный котелок.
Ещё в одном пакете – иголки, нитки, несколько кусков хозяйственного мыла, ножницы, две безопасные бритвы многоразового пользования, медаптечка с бинтами, йодом, аспирином и какими-то другими лекарствами. Наручные часы с механическим заводом – и те юкагир положил в застёгнутый булавкой карман одной из телогреек. В кармане другой телогрейки – компас. В заклеенном полиэтиленовом пакете – карта местности.
И продовольствие. Чай, соль, сахар, мука, сухари, макароны. Из круп – гречка, рис и овсянка. Кроме этого пластиковая литровка растительного масла, несколько банок тушёнки, шмат солёного сала, круг копчёной колбасы, несколько пластин сушёного мяса. И две полулитровые бутылки спирта-ректификата.
В довершение всего пачечка купюр в свёрнутом полиэтиленовом же пакетике вместе с золотым самородком примерно стограммового веса.
Николай загодя говорил об этих припасах, и все они были с точностью до каждого его слова.
Мы ещё заикались ему насчёт лодки и ружья, мол, если начнут докапываться о пособничестве, могут и спросить, куда они подевалось у него?
– Это ружьё досталось мне по случаю, – ответил тогда Николай, – и оно не зарегистрировано. А лодку прибило сверху течением, я не пользовался ею, и ни один человек её не видел. Деньги же понадобятся, как выйдете к людям. На первое время хватит вам. А потом… Я положил с деньгами кусок самородного золота. Кто знает, вдруг пригодится. Речка Неряма меня одарила им. Это южнее плато Путорана. Будете идти…
И он подробно описал местонахождение золотой россыпи.
Кажется, наш содейственник предусмотрел всё. За месяц он заготовил для нас в десять раз больше, чем мы до этого за год.
– В такие расходы себя вогнал, – сказал Пётр, обнимая его за плечи. – Одно ружьё чего стоит!
– Для хороших людей ничего не жалко, – с ребяческой улыбкой проговорил юкагир. – А даст Бог, и вы мне поможете.
– Да как поможем-то! – распахивая глаза, возразил Пётр. – Больше ведь не встретимся. Если, конечно, повезёт с побегом и нас не завернут обратно.
– Э-э, Сипай, кто знает! – сказал
– Вот ты юкагир, а я русский, – сказал ему Пётр при нашей с ним последней встрече. – А ты ближе мне, родней большинства русских – прежде всего душевностью своей и взглядами на человеческие отношения, в основе которых – праведность и благонравие. Ну, прощай, брат!
Николай обнялся с ним, потом со мной.
– Прощайте, братки! – сказал он, отступая на шаг. – Как же хорошо было с вами! Одному-то, без близких людей, жизнь скучной покажется.
И он перекрестил нас православным крестом.
К ночи дождь прекратился, ветер стих, и волны на реке улеглись. Подождав ещё немного, вывели лодку из устья ручья на открытую ширь. Небо по-прежнему закрывали низкие тучи, темень была – не видно ни зги, как нельзя лучше для побега. До противоположного берега километров пять, там чуть ли не сплошь крутые обрывы, и причалить без опасности крушения можно было только при свете дня.
Торопиться нужды не было, и мы подгребали легонько, не утруждаясь. Скорость течения в этих местах была примерно полметра в секунду, и нас снесло от пристани ещё километров на восемь к северу.
Едва забрезжило, пристали к узкой галечной полосе, за которой тянулась с подъёмом расселина между скальными кручами. Ступив на гальку и выгрузив имущество, оттолкнули лодку – её медленно повлекла текучая вода – и сразу двинулись к лесу, тёмно вздымавшемуся по верху берегового обрыва.
Шли с ориентиром на восток, почти не останавливаясь. По пересечённой местности, иногда буреломом. Перекусывали на ходу колгоновскими сухарями. Запивали водой из луж, оставшихся после дождя. Иногда замирали, прислушиваясь, однако различали только звуки, обычно присущие тайге, – ни лая собак, ни стучащего рокота вертолёта в небе.
Всё же это здорово, что мы переплыли реку, сразу отделившую нас от зоны, и уходили всё дальше в нетронутую человеком дикую сторону.
Ближе к полудню Пётр начал отставать; не было у него того спецназовского опыта марш-бросков и другой более чем жёсткой боевой подготовки, которую в своё время довелось испытать мне лично, и это сказывалось при всей его напористости. После окончания финансового вуза армейскую службу он первое время отбывал в научной роте, после чего помогал в бухгалтерском учёте канцеляристам своей воинской части; короче, сидячая работа, размягчающая и обессиливающая тело.
Я навьючил его рюкзак на себя, и он пошёл налегке с одним лишь ружьём.
К ночи, по моим прикидкам, оставили за собой километров шестьдесят.
У тихого неширокого ручья развели костёр и сварили овсяную кашу, заправив её мелко нарезанными кусочками сушёного мяса. Перед едой налили по немного спирта в кружки, разбавили водой и выпили. В основном всё молча, понимая друг друга без слов.
Опрокинув в себя дозу алкоголя, я замер на несколько секунд, проникаясь блаженным теплом, растекавшимся по животу и всему телу, затем рассмеялся и, выдавая хриплые ноты, не пропел, а прорыкал: