Леонардо да Винчи
Шрифт:
Леонардо почти не дотронулся до принесенного ему обеда и весь день провел в лаборатории, тщательно препарируя ястреба.
Он усердно занимался анатомией, что делали тогда немногие из художников. В шкафу у него — несколько пачек анатомических рисунков и скелет обезьяны, дело его рук. Как можно правильно изображать человека, не зная, какие у него кости, мускулы, при помощи чего он двигается?
Наука, наука… Усовершенствование и облегчение труда рабочих и ремесленников, умение овладеть силами природы… Вот он, недавний набросок двора арсенала, ряды голых работников, тянущих руками длинный рычаг, упирающихся ногами, чтобы увеличить тягу; здесь видно напряжение их мускулов, поднимающих страшную машину, — они стараются рассчитанными движениями поднять лежащую на двух колесах ось, медленно, тяжело поднимающуюся… Он схватил единство усилий в этих напряженных телах, единство одного и того же усилия, уловил это согласное движение множества тел, как бы единую линию напряженных мускулов.
Это уже не античная красота гладиаторов — это страшная симфония тяжелого труда.
Леонардо коснулся карандашом правды жизни, и в ней была своя красота. И эти наблюдения труда человеческого натолкнули Леонардо на изучение свойства рычага — простейшей универсальной машины, а потом и на его усовершенствования.
Здесь, в Милане, он продолжал ряд начатых во Флоренции и не оцененных Лоренцо Медичи работ: чертежи мельниц, сукновальных машин и приборов, которые пускались бы в действие силою воды.
Знакомясь с трудом ремесленников прославленного в Европе флорентийского цеха изделий из шерсти, он сделал проект механической самопрялки.
Еще во Флоренции Леонардо разработал и проект системы каналов, которые бы соединили Флоренцию с Пизой, облегчив перевалку грузов на морские суда и снабжение Флоренции сырьем.
Теперь он работал над проектом каналов в окрестностях Милана…
Мечты уносили его далеко: надо использовать силы воды, ветра, солнца. Он производил без конца опыты над растениями, изучая влияние на их развитие воды, солнца и почвы…
Целый угол лаборатории был завален образцами почвы и горных пород. Найденные в них окаменелости натолкнули его на важное геологическое открытие: здесь, на месте Италии, очевидно, было когда-то море — об этом свидетельствуют окаменелые раковины, обитатели морской пучины…
Но что за дело до науки повелителю Милана?
День кончился; с последним угаснувшим лучом солнца наступила сразу тьма. Зороастро внес в лабораторию светильник, и по громадной комнате поползли причудливые тени: на окне зеленые питомцы Леонардо — ростки, слившиеся побегами с деревянными подпорками, и реторты с отводными трубками — казались сказочными, фантастическими существами; скелет обезьяны улыбался и скалил зубы. Ожил громадный ворох чертежей, похожий на грозного великана в остроконечной шапке; а на полу, в круге света, отбрасываемого лампой, краснела отпрепарированная кровавая птица.
Леонардо развернул чертеж летательной машины, сделанный с математической точностью, и глубокая нежность охватила его душу. Он вспомнил своих двух учителей — Тосканелли и Бенедетто дель Абако — и закрыл глаза, точно слышал их голоса и слова о том, что математика — основа всех наук. Да, эти учителя навеки оставили пламя в его душе… Тихо, благоговейно, в точных и коротких словах определял он то, что сложилось в его душе на основе их идей:
— Нет никакой достоверности там, где не находит приложения одна из математических наук, или там, где применяются науки, не связанные с математическими.
Учителя его юности… И еще один — Карло Мармокки, исследователь неба и земли, географ и астроном… Леонардо взглянул в раскрытое окно. Перед ним была темная бездна, сиявшая светлыми, лучезарными точками. Губы шептали:
— Вся философия начертана в той книге без конца и границ, которая постоянно лежит раскрытая перед нашими взорами и говорит о мироздании…
Как страшно одинок он был здесь, в Милане, в городе, где правитель интересуется только пушками, охраняющими его власть, да бронями и клинками, которыми славится этот город! И даже с людьми одного цеха с ним — художниками — он не мог найти общий язык: в большинстве случаев это были люди, замкнувшиеся в своей специальности, невежды в науках, питавших душу Леонардо.
В лаборатории кто-то был, кроме него. Леонардо обернулся:
— А, это ты, Зороастро? Ты опять на меня ворчишь? Я знаю: сегодня опять мне не пришлось попросить денег. Потерпи, старина, — даю слово, что завтра я их добуду.
Зороастро мрачно буркнул:
— Станет вам герцог платить за ваши опыты! Вот уйду от вас! Что мне тут делать? Ну как: отливку памятника черти записали в аду?..
Он часто грозил уходом, но, если бы Леонардо ослеп, он готов был бы добывать ему пропитание, только бы но расставаться.
— Завтра!.. — повторил он угрюмо. — Обещали завтра. Aspetta cavaUo che ГегЬа cresca! [29]
Одноглазый любил поговорки.
— Завтра… — повторил Леонардо ласково и подумал: «В самом деле, я небрежен к моей семье, а ведь это моя настоящая семья, с которой я крепко слит… Завтра я начну писать портрет Цецилии Галлерани по заказу герцога, и у меня появятся деньги».
4
Люди, боги и ангелы
Прекрасная Цецилия Галлерани полулежала на восточных коврах и расшитых шелками и золотом подушках в открытой, выходившей в сад галерее своего палаццо. В полукруге аркады, между колоннами, виднелось море роз. Тонкая веточка вьющегося растения, брошенная порывом легкого ветерка, ласкала обнаженную шею Цецилии. Сидевший на маленькой пунцовой розе мотылек взлетел, трепеща крыльями, и привлек внимание ручного горностая, прикорнувшего на коленях у мадонны. Он поднял голову и насторожился, как кошка. Смеясь, Цецилия слегка ударила его по головке. Он присмирел. Красавица сказала:
29
«Ждет лошадь, что трава вырастет» (итал.).
— Я жду продолжения беседы, друзья мои… Меня занимает последнее объяснение этого стиха Данте.
И она внятно и звучно продекламировала две строки начала «Божественной комедии», обращаясь к окружающему ее обществу синьоров и дам.
Цецилия Галлерани была одной из тех образованных женщин, знавших латынь, понимавших искусство, поэзию и интересовавшихся философией, какие в ту пору попадались не так редко среди знати. В ее дворце часто собиралось большое общество; декламировались стихи, велись беседы о памятниках латинской и греческой литературы, как было и в этот день, или устраивались концерты. На веранде вокруг Цецилии собрался ее обычный кружок — несколько мужчин и две близкие подруги. Слуги разносили прохладительное питье, сладости и фрукты.
Не успел прозвучать ответ на вопрос хозяйки дома, как в дверях появился паж с докладом:
— Мессэр Леонардо да Винчи, художник его светлости…
Лицо Цецилии осветилось улыбкой.
— Добро пожаловать, дорогой маэстро! — сказала она, когда Леонардо вошел. — Герцог нездоров и не мог быть сегодня на нашей беседе, но обещал мне, что вы придете писать мой портрет… Мы прекратим разбор великого Данте — ведь вы, к сожалению, не присутствовали при разговоре с самого начала, и лучше послушаем игру на виоле нашего славного музыканта, регента собора маэстро Франкино Гаффурио. Мессэр Гаффурио сыграет нам пьесу собственного сочинения, которую он написал по заказу герцога для ожидаемого праздника тела господня… Усаживайтесь поудобнее все, и прошу внимания.