Леопард
Шрифт:
— Микки Рурк. Женский голос. Женский рот. Джеймс Вудс. Рот для поцелуев, эдакая непристойная розочка.
— Но голос не такой высокий.
— Блеющий голос. Овца.
Кайя засмеялась и взяла прикуренную сигарету.
— Продолжай. А у тех парней, которые по фильмам такие мачо, у них ведь низкие, сиплые голоса. Вспомним Брюса Уиллиса.
— Да, вспомним Брюса Уиллиса. Сиплые — допустим. Но низкие? Hardly. [107] — Харри зажмурил глаза и прошептал фальцетом, обращаясь к городу: — «From up here it doesn't look like you're in charge of jack shit!» [108]
107
Вряд
108
«А отсюда посмотреть — и не скажешь, что вы хоть за что-то отвечаете!» (англ.) — реплика Джона Макклейна, персонажа Брюса Уиллиса из фильма «Крепкий орешек».
Кайя прыснула, сигарета выпала у нее изо рта, запрыгала вниз по каменной стене и упала в заросли кустарника, искры разлетались во все стороны.
— Плохо?
— Ужас, — всхлипнула она. — Черт, хотела назвать того актера-мачо с женственным голосом, а из-за тебя забыла, как его зовут.
Харри пожал плечами:
— Вспомнишь еще.
— У нас с Эвеном тоже было такое место, — сказала Кайя и, приняв у Харри новую сигарету, зажала ее между большим пальцем и указательным, как гвоздь, который собиралась вбить. — Это было только наше место, нам казалось, о нем больше никто не знает, мы могли там прятаться и рассказывать друг другу секреты.
— Ты хочешь мне об этом рассказать?
— Что?
— О твоем брате. Что с ним произошло?
— Он умер.
— Это я знаю. Я думал, ты хочешь рассказать остальное.
— А что остальное?
— Ну… Например, почему ты его канонизировала.
— А я его канонизировала?
— А разве нет?
Она долго смотрела на него.
— Дай вина, — приказала она.
Харри протянул ей фляжку, и она сделала жадный глоток.
— Он оставил записку, — сказала она. — Эвен был чувствительный и ранимый. Временами смешливый и улыбчивый, когда он входил, казалось, что вместе с ним входит солнце. Все твои проблемы тут же испарялись… да, как роса на солнце. А случались черные периоды, и тогда все было наоборот. Все вокруг него затихали, точно в воздухе витала какая-то смутная трагедия, она как бы слышалась в его молчании. Такая минорная музыка. Красивая и жуткая, понимаешь? Но все равно казалось, будто в его глазах затаились солнечные блики, глаза продолжали смеяться. Даже не по себе становилось.
Она поежилась.
— Это случилось в каникулы, в летний день, из тех, что мог устроить только Эвен. Мы были тогда в нашем домике в Хьеме, я встала утром и пошла прямо в магазин, купила клубнику. Когда я вернулась, завтрак был уже готов, и мама крикнула на второй этаж, чтобы Эвен спускался. Но он не ответил. Мы решили, что он спит, случалось, что он иногда долго спал по утрам. Я пошла наверх, взять что-то у себя в комнате, постучала в его дверь и сказала «Клубника!», когда проходила мимо. И когда я открывала дверь в свою комнату, то продолжала прислушиваться, не ответит ли он. Когда входишь к себе, обычно не смотришь по сторонам, а только туда, куда надо, на ночной столик, где должна лежать книжка, за которой ты пришла, или на подоконник и коробку с блеснами. Я заметила его не сразу, обратила только внимание на свет в комнате, что он какой-то не такой. Потом я глянула в сторону и только тогда увидела его босые ступни. Я знала их на память, он каждый раз платил мне крону, чтобы я пощекотала ему пятки, любил это. Моей первой мыслью было, что он летит, что он наконец-то научился летать. Мой взгляд скользил дальше, на Эвене был голубой свитер, я сама его связала. Он повесился на люстре на шнуре от удлинителя. Наверное, ждал, пока я встану и выйду из дома, а потом зашел ко мне в комнату. Мне хотелось убежать, но я не могла пошевелиться, как будто ноги приросли к полу. И я стояла там и смотрела на него, он висел так близко, и я закричала «Мама!», вернее, я открыла рот и набрала воздуха, чтобы закричать, но не смогла издать ни звука.
Кайя опустила голову и стряхнула пепел с сигареты. И продолжала с дрожащим вздохом:
— Дальше я помню только урывками. Мне дали лекарство, какое-то успокоительное. Когда я пришла в себя через три дня, его уже похоронили. Мне сказали, даже хорошо, что меня там не было, не то это стало бы для меня слишком сильным потрясением. Потом я сразу же заболела, провалялась с температурой почти все лето. Мне всегда казалось, что с этими похоронами слишком поторопились, словно стеснялись того, как он умер.
— М-м-м… Ты сказала, что он оставил записку?
Кайя посмотрела на фьорд.
— Да, на моем ночном столике. Он написал, что безответно влюблен в девушку, чьей любви никогда не сможет добиться, что не хочет жить и просит простить ему боль, которую нам причинил, потому что он знает, что мы его любим.
— Хм…
— Честно говоря, я удивилась. Эвен никогда не говорил мне ни про какую девушку, а он мне почти все рассказывал. И если бы не Роар…
— Роар?
— Да. Я в то лето впервые влюбилась. Он был такой добрый и терпеливый, приходил ко мне почти каждый день, когда я болела, и слушал, как я рассказываю об Эвене.
— О том, каким невероятным, потрясающим человеком он был.
— Ты правильно понял.
Харри пожал плечами:
— Я делал то же самое, когда умерла моя мать. Эйстейн не был таким терпеливым, как Роар. Он меня спросил напрямик, я что, собираюсь основать новую религию?
Кайя тихо засмеялась и затянулась сигаретой.
— Мне кажется, Роар со временем почувствовал, что воспоминания об Эвене вытеснили все и вся, включая его самого. Наш роман был недолгим.
— Хм. Но Эвен остался.
Она кивнула:
— За каждой дверью, которую я открываю.
— Из-за этого, да?
Она снова кивнула.
— Когда я вернулась домой из больницы в то лето, то не смогла открыть дверь в свою комнату. Не смогла, и все. Потому что знала: открою дверь, а он там висит. Опять. И это будет моя вина.
— Это всегда наша вина, правда?
— Правда.
— И никто не убедит нас в том, что это не так, даже мы сами. — Харри выбросил окурок в темноту и закурил новую сигарету.
Теплоход внизу причалил к пристани.
В бойницах бункеров тоскливо свистел ветер.
— Почему ты плачешь? — спросил он тихо.
— Потому что это моявина, — прошептала она, слезы катились по ее щекам. — Я виновата во всем. Ты ведь все время это знал, да?