Лермонтов: воспоминания, письма, дневники

Щеголев Павел Елисеевич

6.

По вступившим по команде представлениям:

. . . . .

б) Увольняются в отпуск, по домашним обстоятельствам: л.-г. Гусарского полка, корнет Лермонтов, в губернии: Тульскую и Пензенскую, на шесть недель.

Подписал: генерал фельдцейхмейстер Михаил.

Тарханы, 16 января [1836 г]

Любезный Святослав! Мне очень жаль, что ты до сих пор ленишься меня уведомить о том, что ты делаешь и что делается в Петербурге. Я теперь живу в Тарханах, в Чембарском уезде (вот тебе адрес на случай, что ты его не знаешь), у бабушки; [238] слушаю, как под окном воет метель (здесь все время ужасное, снег в сажень глубины, лошади вязнут и <…> и соседи оставляют друг друга в покое, что, в скобках, весьма приятно), ем за десятерых, <…> не могу, потому что <…….>, пишу четвертый акт новой драмы, [239] взятой из происшествия, случившегося со мною в Москве. — О, Москва, Москва, столица наших предков, златоглавая царица России великой, малой, белой, черной, красной всех цветов, Москва, <….. >, преподло со мной поступила! Надо тебе объяснить сначала, что я влюблен. И что ж я этим выиграл? Одни <……….> Правда, сердце мое осталось покорно рассудку, но в другом не менее важном <……….> происходит гибельное восстание. Теперь ты ясно видишь мое несчастное положение и, как друг, верно, пожалеешь, а может быть, и позавидуешь, ибо все то хорошо, чего у нас нет, от этого, верно, и <….….> нам нравится. Вот самая деревенская философия!

238

Здесь пробыл Лермонтов с 20 декабря 1835 г. по 14 марта 1836 г.

239

Речь идет о драме «Два брата».

Я опасаюсь, что моего «Арбенина» [240] снова не пропустили,

и этой мысли подало повод твое молчание. Но об этом будет!

Также я боюсь, что лошадей моих не продали и что они тебя затрудняют. Если бы ты об этом раньше написал, то я бы прислал денег для прокормления их и людей, и потом если они не продадутся, то я отсюда не возьму столько лошадей, сколько намереваюсь. Пожалуйста, отвечай, как получишь.

Объявляю тебе еще новость: летом бабушка переезжает жить в Петербург, т. е. в июне месяце. Я ее уговорил, потому что она совсем истерзалась, а денег же теперь много, но я тебе объявляю, что мы все-таки не расстанемся.

240

Речь идет о второй редакции «Маскарада».

Я тебе не описываю своего похождения в Москве в наказание за твою излишнюю скромность, — и хорошо, что вспомнил об наказании, — сейчас кончу письмо (ты видишь из этого, как я еще добр и великодушен). М. Лермонтов.

[Письмо Лермонтова к С. А. Раевскому. Акад. изд., т. IV, стр. 324–325]

[Весною 1836 г.]

Милая бабушка. На днях Марья Акимовна [241] уехала. Я узнал об ее отъезде в Царском, приехал в город на один вечер, был у нее, но не застал и потому не писал с нею. Вы, верно, получите мое письмо прежде ее приезда, то и не будете беспокоиться, что я с нею не пишу к вам.

241

Шан-Гирей (о ней смотри выше).

Я на днях купил лошадь у генерала. [242] Прошу вас, если есть деньги, прислать мне 1580 рублей; лошадь славная и стоит больше, а цена эта не велика.

Насчет квартиры я еще не решился, но есть несколько на примете, в начале мая они будут дешевле по причине отъезда многих на дачу. Я вам, кажется, писал, что Лизавета Аркадьевна [243] едет нынче весной с Натальей Алексеевной [244] в чужие краи на год; теперь это мода, как было некогда в Англии; в Москве около двадцати семейств собираются на будущий год в чужие краи. Пожалуйста, бабушка, не мешкайте отъездом; вы, я думаю, получили письмо мое, с которым я послал письмо Григория Васильевича, — пожалуйста, объясните мне, что мне лучше ему писать.

242

Вероятно, Лермонтов пишет о покупке у М. Г. Хомутова своего знаменитого коня «Парадёра» (об этой лошади см. выше).

243

Дочь Аркадия Алексеевича Столыпина, брата Е. А. Арсеньевой.

244

Родная сестра бабушки поэта, вышедшая замуж за Григ. Данил. Столыпина, пензенского предводителя дворянства.

Прощайте, милая бабушка, прошу вашего благословения, целую ваши ручки и остаюсь покорный внук

М. Лермонтов.

[Письмо Лермонтова к Е. А. Арсеньевой. Акад. изд., т. IV, стр. 325]

В 1836 году бабушка, соскучившись без Миши, вернулась в Петербург. Тогда же жил с нами сын старинной приятельницы ее, С. А. Раевский. Он служил в военном министерстве, учился в университете, получил хорошее образование и имел знакомство в литературном кругу.

[А. П. Шан-Гирей, стр. 738]

Что Лермонтов был очень внимателен к бабушке, известно. На слово его старушка всегда могла положиться. Так, меня заверяло лицо, близко знавшее Лермонтова, что когда открылась первая на Руси железная дорога в Царское Село, то, старушка, боявшаяся этого нововведения, как-то раз вырвала у внука, тогда уже давно гусарского офицера, обещание не ездить более по ней. Михаил Юрьевич свято хранил данное слово и ездил в Царское Село, где стоял его полк, на тройках.

[Висковатый, стр. 72]

Во время последнего пребывания в С.-Петербурге мне суждено было еще раз с ним [Лермонтовым] неожиданно встретиться в Царскосельском саду. Я был тогда в Академии художеств своекоштным пансионером и во время летних каникул имел обыкновение устраивать себе приятные прогулки по окрестностям Петербурга, а иногда ездить в ближние города и села неразлучно с портфелем. Меня особенно влекло рисование с натуры, наиболее этюды деревьев. Поэтому Царскосельский сад, замечательный по красоте и грандиозности, привлекал меня к себе с карандашом в руке.

Живо помню, как, отдохнув в одной из беседок сада и отыскивая новую точку для наброска, я вышел из беседки и встретился лицом к лицу с Лермонтовым, после 10-летней разлуки. Он был одет в гусарскую форму. В наружности его я нашел значительную перемену. Я видел уже перед собой не ребенка и юношу, а мужчину во цвете лет, с пламенными, но грустными по выражению глазами, смотрящими на меня приветливо с душевной теплотой. Казалось мне в тот миг, что ирония, скользившая в прежнее время на губах поэта, исчезла. Михаил Юрьевич сейчас же узнал меня, обменялся со мною несколькими вопросами, бегло рассмотрел мои рисунки, с особенной торопливостью пожал мне руку и сказал последнее прости… Заметно было, что он спешил куда-то, как спешил всегда, во всю свою короткую жизнь. Более мы с ним не виделись…

[М. Меликов «Заметки и воспоминания художника-живописца». «Русская Старина», 1896 г., кн. 6, стр. 649]

Наконец, в исходе 1834 года, Лермонтов был произведен в корнеты, в лейб-гвардии Гусарский полк, и оставил Юнкерскую школу. По производстве в офицеры он начал вести рассеянную и веселую жизнь, проводя время: зимой — в высшем кругу петербургского общества и в Царском Селе, в дружеских пирушках гусарских; летом — на учениях и в лагере под Красным Селом, откуда один раз он совершил романическое путешествие верхом, сопровождая ночью своего товарища на одну из дач, лежащих по Петергофской дороге. Путешествие это описано им в стихотворении «Монго» очень игриво.

[А. Меринский. «Атеней», 1858 г., № 48, стр. 301]

МОНГОСадится солнце за горой,Туман дымится над болотом,И вот, дорогой столбовой,Летят, склонившись над лукой,Два всадника лихим полетом.Один высок и худощав,Кобылу серую собрав,То горячит нетерпеливо,То сдержит вдруг одной рукой.Мал и широк в плечах другой;Храпя, мотает длинной гривойПод ним саврасый скакунок —Степей башкирских сын счастливый.Устали всадники. До ногОт головы покрыты прахом.Коней приезженных размахомОни любуются поройИ речь ведут между собой:«Монго, послушай — тут направо!Осталось только три версты…»«Постой! уж эти мне мосты!Дрожат и смотрят так лукаво».«Вперед, Маешка! только насИзмучит это приключенье:Ведь завтра в шесть часов ученье!» —«Нет в семь — я сам читал приказ!»Но прежде нужно вам, читатель,Героев показать портрет:Монго — повеса и корнет,Актрис коварных обожатель,Был молод сердцем и душой,Беспечно женским ласкам верилИ на аршин предлинный свойЛюдскую честь и совесть мерил.Породы английской он был —Флегматик с бурыми усами;Собак и портер он любил,Не занимался он чинами,Ходил немытый целый день,Носил фуражку набекрень;Имел он гадкую посадку —Неловко гнулся наперед,И не тянул ноги он в пятку,Как должен каждый патриот.Но если, милый, вы езжалиСмотреть российский наш балет,То, верно, в креслах замечалиЕго внимательный лорнет.Одна из дев ему сначалаДней девять сряду отвечала;В десятый день он был забыт —С толпою смешан волокит.Все жесты, вздохи, объясненьяНе помогали ничего…И зародился пламень мщеньяВ душе озлобленной его.Маешка был таких же правил —Он лень в закон себе поставил,Домой с дежурства уезжал,Хотя и дома был без дела;Порою рассуждал он смело,Но чаще он не рассуждал.Разгульной

жизни отпечатокИные замечали в нем;Печалей будущих задатокХранил он в сердце молодом;Его покоя не смущало,Что не касалось до него;Насмешек гибельное жалоБроню железную встречалоНад самолюбием его.Слова он весил осторожноИ опрометчив был в делах;Порою, трезвый, врал безбожно,И молчалив был на пирах.Характер вовсе бесполезныйИ для друзей и для врагов…Увы! читатель мой любезный,Что делать мне, — он был таков.Теперь он следует за другомНа подвиг славный, роковой,Терзаем пьяницы недугом,Изжогой мучим огневой.Приюты неги и прохлады —Вдоль по дороге в ПетергофМелькают в ряд из-за оградыРазнообразные фасадыИ кровли мирные домовВ тени таинственных садов.Там есть трактир, и он от векаЗовется Красным Кабачком,И там для блага человекаПостроен сумасшедших дом.И там приют себе смиренныйТанцорка юная нашла, —Краса и честь балетной сцены,На содержании была:N.N., помещик из Казани,Богатый волжский старожил,Без волокитства, без признаний…. . . . . . . .«Мой друг! — ему я говорил —Ты не в свои садишься сани:Танцоркой вздумал управлять!Ну где тебе?…..»Но обратимся поскорееМы к нашим буйным молодцам.Они стоят в пустой аллее,Коней привязывают там.И вот, тропинкой потаеннойОни к калитке отдаленнойСпешат, подобно двум ворам.На землю сумрак ниспадает,Сквозь ветви брезжит лунный светИ переливами играетНа гладкой меди эполет.Вперед отправился Маешка,В кустах прополз он, как черкес,И осторожно, точно кошка,Через забор он перелез.За ним Монго наш долговязый,Довольный этою проказой,Перевалился кое-как.«Ну, лихо! сделан первый шаг!Теперь душа моя в покое,Судьба окончит остальное!»Облокотившись у окна,Меж тем танцорка молодаяСидела дома и одна.Ей было скучно, и зеваяТак тихо думала она:«Чудна судьба! о том ни слова!На матушке моей чепецФасона самого дурного,И мой отец, — простой кузнец.А я — на шелковом диванеЕм мармелад, пью шоколад;На сцене — знаю уж заране —Мне будет хлопать третий ряд.Теперь со мной плохие шутки!Меня сударыней зовут,И за меня три раза в суткиКаналью повара дерут.Мой Pierre не слишком интересен:Ревнив, упрям, что ни толкуй,Не любит смеха он, ни песен,Зато богат и глуп <…….>.Теперь не то, что было в школе:Ем за троих, порой и боле,И за обедом пью люнель.А в школе… Боже!.. Вот мученье!Днем танцы, выправка, ученье,А ночью жесткая постель.Встаешь, бывало, утром рано, —Бренчит уж в зале фортепьяно,Поют все врозь, трещит в ушах;А тут сама, поднявши ногу,Стоишь, как аист на часах.Флери хлопочет, бьет тревогу…Но вот одиннадцатый час!В кареты всех сажают нас.Тут у подъезда офицерыСтоят все в ряд, порою в два.Какие милые манеры!И все отборные слова!Иных улыбкой ободряешь,Других бранишь и отгоняешь,Зато вернулись лишь домой,Директор порет на убой:Ни взгляд не думай кинуть лишний,Ни слова ты сказать не смей;А сам, прости ему Всевышний,Ведь уж какой прелюбодей!..»Но тут в окно она взглянулаИ чуть не брякнулась со стула:Пред ней, как призрак роковой,С нагайкой, освещен луной,Готовый влезть почти в окошко,Стоит Монго, за ним Маешка.«Что это значит, господа?И кто вас звал прийти сюда?Ворваться к девушке — бесчестно!»«Нам, право, это очень лестно!»«Я вас прошу, подите прочь».«Но где же проведем мы ночь?Мы мчались, выбились из силы».«Вы неучи!» — «Вы очень милы».«Чего хотите вы теперь,Ей Богу, я не понимаю!»«Мы просим только чашку чаю».«Панфишка! отвори им дверь!» —Поклон отвесивши пренизко,Монго ей бросил нежный взор,Потом садится очень близкоИ продолжает разговор;Сначала колкие намеки,Воспоминания, упреки, —Ну, словом, весь любовный вздор.И нежный вздох, прилично томный,Порхнул из груди молодой…. . . . . . . .Маешка, друг великодушный,Засел поодаль на диван,Угрюм, безмолвен, как султан.Чужое счастие нам скучно,Как добродетельный роман.Друзья! Ужасное мученьеБыть на пиру… . .Иль адъютантом на сраженьеПри генералишке пустом;Быть на параде жалонёромИли на бале быть танцором…Но хуже, хуже во сто разВстречать огонь прелестных глазИ думать: это не для нас!Меж тем Монго горит и тает…Вдруг самый пламенный пассажЗловещим стуком прерываетНа двор влетевший экипаж, —Девятиместная коляскаИ в ней пятнадцать седоков.Увы! печальная развязка!Неотразимый гнев богов!То был NN. с своею свитой:Степаном, Федором, Никитой,Тарасом, Сидором, Петром,Идут, гремят, орут — содом!Все пьяны, прямо из трактира…. . . . . . . .Но нет, постой, умолкни, лира!Тебе ль, поклоннице мундира,Поганых фрачных воспевать!В истерике младая дева:Как защититься ей от гнева?Куда гостей своих девать?Под стол, в комод иль под кровать?В комоде места нет и платью…. . . . . . . .Им остается лишь одно:Перекрестясь, прыгнуть в окно.Но вмиг проснулся дух военный:Прыг, прыг, — и были таковы!Уж ночь была, ни зги не видно,Когда, свершив побег, обидныйДля самолюбья и любви,Повесы на коней вскочилиИ думы мрачные своиДруг другу вздохом сообщили.Деля печаль своих господ,Их кони с рыси не сбивались;Упрямо убавляя ход,Они <……..> спотыкались, —И леность их преодолетьНи шпоры не могли, ни плеть.Когда же в комнате дежурнойОни сошлися поутру,Воспоминанья ночи бурнойПрогнали краткую хандру,Тут много шуток, смеху было;И, право, Пушкин наш не врет,Сказав, что день беды пройдет,А что пройдет, то будет мило…Так повесть кончена моя,И я прощаюсь со стихами.А вы не можете ль, друзья,Нравоученье сделать сами?..