Лермонтов
Шрифт:
Лермонтов знал, что и переодеваться тоже никому не придётся, и всё-таки ответил раздельно и громко, с прежним прекрасно разыгранным интересом:
— Да, конечно, вдруг и впрямь придётся!
Вёрстах в двух от Пятигорска, не доезжая места, где дорога круто, почти под прямым углом, сворачивает в горы, Глебов и Лермонтов встретили молодую казачку Алку, дочь старухи Корсачихи из Капитанской слободки. Алка шла по самой середине дороги, напрягая крепкие загорелые ноги и балансируя под тяжестью коромысла, на котором висели две круглые лыковые кошёлки, закрытые сверху белым полотном. На полотне проступали лиловые пятна — Алка несла к ужину
— Ау! Шалопут-киргиз! Почто сегодня не на булеваре? — звонко крикнула она, узнав Лермонтова и метнув любопытный взгляд на незнакомого ей Глебова.
Выведенный из задумчивости, Лермонтов чуть заметно вздрогнул и улыбнулся Алке.
— А мы тебя встречать выехали, — в тон ей сказал он.
— Ну, ну, сказывай! Люди-то видят, как ты к атамановым дочкам бегаешь!
— Ишь ты... ящерица! — сказал Лермонтов и остановил Черкеса рядом с Алкой.
Алка освободилась от коромысла и, щурясь от солнца, взглянула на Лермонтова. Из-за этого прищура взгляд у Алки был дерзкий и обещающий, что-то дерзкое и обещающее было в её звонком голосе, в ленивых изгибах её красивого крупного тела. Любуясь Алкиным лицом, чутко ловя исходящие от неё тёплые, смутно тревожащие токи, Лермонтов почувствовал, как начала исчезать угнетавшая его отчуждённость, как от взгляда зеленоватых Алкиных глаз рухнула неумолимая стена и мир снова предстал перед ним в своей прежней теплоте и интимности. Ничуть не удивившись этому волшебству, совершившемуся одним только Алкиным появлением, Лермонтов успокоенно и радостно рассмеялся. Мысль о смерти, только что тягостно его наполнявшая, показалась ему нелепостью, пришедшей из далёкого полузабытого сна. Алкин смех, беспричинный и такой же радостный, как его собственный, подтвердил это.
— Я хочу пить. Дай-ка вишен! — сказал Лермонтов.
— Ага! Вот и я пригодилась!
Гибко склонившись над кошёлкой, Алка развязала её и набрала вишен в ярко начищенный жестяной ковшик. Черкес, вытянув крутую блестящую шею и раздув ноздри, шумно понюхал ягоды и с брезгливым фырканьем отвернулся, звякнув удилами.
— Кыш, дурак беломордый! Не про тебя запасали! — притворно рассердилась Алка и, обернувшись к Лермонтову, спросила: — Ну, куда тебе? Подставляй!
Лермонтов снял свою белую армейскую фуражку и протянул её Алке таким простым и естественным движением, как будто всю жизнь ни во что другое и не набирал вишен. Алка наполнила фуражку ягодами, и на белой тулье почти тотчас же проступили темно-алые пятна. Лермонтов порылся в карманах и, не найдя денег, попросил Глебова расплатиться.
— Что? Небось все денежки на атамановых дочек потратил? — по-прежнему весело, но с едва уловимой ревнивой ноткой в голосе спросила Алка.
Глебов дал ей золотой.
— Алка, будь дома вечером. Я приду к тебе, — неожиданно для самого себя сказал Лермонтов.
За всё знакомство с Алкой он впервые сказал это серьёзно. И девушка почувствовала это. Обычная дерзость покинула её. Она стояла внезапно притихшая, присмиревшая, с опущенными глазами.
— Michel, il faut nous d'eрeсher, — нетерпеливо сказал Глебов, взглянув на часы, — On va nous attendre l'a!.. [179]
179
Мишель, надо спешить... Нас там ждут! (фр.).
Эта короткая фраза, сказанная на чужом языке и чужим, как показалось Лермонтову, голосом, сразу же разорвала невидимые тёплые связи, снова связавшие было Лермонтова со всем, что его окружало. И опять между ним и миром встала та прозрачная и непроходимая стена, по одну сторону которой был он, Лермонтов, а по другую — пронизанная вечерним солнцем зелень алычи, Глебов, Монго, бабушка, Алка.
Лермонтов медленно отвёл взгляд от потемневшего Алкиного лица и молча дал шпоры Черкесу. В последний момент он заметил, как Алка подбросила вверх блеснувшую в косых лучах монету. Уже на скаку, сквозь мерное цоканье перешедших на галоп лошадей, ветер донёс тоскливый крик Алки:
— Ой, не придёшь, шалопут! Не выпало!
Лермонтов не обернулся. Он уже и сам знал, что не придёт. Короткая французская фраза, нетерпеливо брошенная Глебовым, вновь отдала его во власть прежнего — не столько покорного, сколько странно заворожённого — ожидания наступающей смерти. И теперь совсем твёрдо, гораздо твёрже, чем до встречи с Алкой, Лермонтов знал, что будет убит и что теперь ничьё появление не сможет не только отвратить это, но даже и на один миг вновь сблизить его с жизнью...
Черкес был очень лёгок на галопе, и к месту поединка Лермонтов подскакал раньше Глебова. Ещё издали он увидел, как с дороги съехали дрожки, в которых сидели Мартышка и князь Ксандр Васильчиков, и скрылись за рдевшим от солнца высоким кустарником. Не дожидаясь поворота дороги, Лермонтов движением шенкелей послал Черкеса через канаву и въехал за кусты как раз в то время, когда кучер, привёзший Мартышку и Ксандра, привязывал свою лошадь. Лермонтов соскочил с седла и тоже привязал Черкеса, и только тогда подъехал Глебов.
Кустарник, к которому дуэлисты привязали лошадей, окружал обширную поляну у подножия Машука, скрывая её от глаз тех, кто проходил или проезжал по дороге, — место было удобное. Лермонтов и Глебов не спеша пошли вперёд, туда, где поляна одним своим краем медленно поднималась по склону Машука и где уже стояли Васильчиков и Мартынов.
Неловко и скованно поклонился Лермонтов своему противнику и с усталой отчуждённостью кивнул Ксандру, который, по-видимому, готовился что-то сказать, но не находил слов.
У Лермонтова пересохло во рту, и теперь, покинув неудобное седло, он жадно ел вишни, подолгу не проглатывая прохладный и кисловатый, с чуть заметной горчинкой, сок.
— Господа, — услышал Лермонтов голос Ксандра, — показав готовность драться и удовлетворив требованиям чести, вы можете, ни в чём не упрекнув себя, примириться...
Лермонтов поднял глаза и увидел Мартынова, который стоял, выставив вперёд ногу в красном чувяке и заложив пальцы обеих рук за украшенный серебром с чернью черкесский пояс. Это напомнило Лермонтову живую картину, в которой когда-то участвовали и он, и Мартышка, и милая капризная Натали, Мартышкина сестра.
Натали изображала тогда прекрасную Паризину, полюбившую брата своего мужа, Лермонтов — её счастливого любовника, а Мартышка — ревнивого и мстительного синьора Малатесту. Натали, чудесно вошедшая в роль, трогательно произносила певучие итальянские слова о милости и примирении, а Мартышка, тоже недурно игравший, отрицательно поводил белокурой кудрявой головой и нетерпеливо постукивал по полу вытянутым носком сапога...
Он делал это и сейчас — Лермонтов нарочно взглянул. И как тогда, он так же поводил головой.