Лермонтов
Шрифт:
Необъятность родного языка захлёстывала, словно он сам был островком в океане. Но в иные минуты его перо приобретало могущество маршальского жезла. Он видел вымышленные им лица так ясно, будто их высвечивала молния! Они не толпились бестолковыми новобранцами (которые и ему, бывало, попадались во взводе), а маршировали рядами обстрелянных воинов; их обветренные умные лица были повёрнуты прямо к нему.
Откуда всё это бралось в нём? А откуда берётся свет небесных звёзд? Откуда внезапный порыв даёт нам иногда столь сильное ощущение бытия, что по коже бегут мурашки? Разве талант стучится в двери, предупреждая мир о своём явлении?! Следовал ли Лермонтов лишь тайным нашёптываниям из глубины собственного существа или весь был обращён вовне — Бог весть!.. На свой счёт он не обольщался: обуревавший его поток образов требовал ещё и труда каменотёса! Перед натиском фантазии он становился скромен и исполнителен.
Однажды он рассеянно перелистывал попавшую под руки старую неоконченную рукопись о горбаче Вадиме. Его так и подмывало
Лермонтов покинул Петербург в досаде и страданье, чувствуя вину перед Раевским, сосланным из-за него в Олонецкую губернию.
На следствии по делу о непозволительных стихах на смерть Пушкина он держался твёрдо, никого не называл, пока генерал Веймарн, который вёл допрос, не прибегнул к коварному приёму — а ведь Лермонтов был ещё так молод и простодушен! — не сказал, что послан прямо от государя. Что это царь хочет слышать правду от офицера Лермонтова, присягавшего ему. А тем, кто переписывал стихи, ничего-де не будет. Нет, Лермонтов не испугался угрозы, что при запирательстве его сошлют в солдаты, хотя в покаянном письме Раевскому великодушно выставил это как причину («вспомнил бабушку... и не смог. Я тебя принёс в жертву ей»). Воспитанная с пелёнок дворянская верность престолу, магические слова «спросили от государя» — вот что толкнуло его к минутной слабости! Со времён юнкерской школы на парадах при приближении императора, вознесённого над всеми крупом серого жеребца, и ему, скептику и протестанту, невольно передавалась заразительная искра бездумного обожания. Он тоже ловил цокот приближающихся копыт в сладком забытьи, рот его сам собою раздирался в «ура». И за это, пребывая потом в желчном похмелье, он без жалости язвил себя. Лермонтов упорно вырывался из предрассудков своей среды. Но явным это сделалось гораздо позже. Пока что его протест воспринимали как незрелую браваду. Недаром грубоватый брат царя Михаил Павлович, пробегая глазами громовые «шестнадцать строк», недоумённо пожал плечами; «Эк, разошёлся. Будто он сам не из старинного рода?»
Минута острого отчаяния, в которой Михаил Юрьевич сознался одному лишь любезному другу Святославу, миновала не вовсе бесследно. Но чем смятеннее было у Лермонтова на душе, тем беспечнее представлялся он окружающим! Словно находил особое наслаждение представляться пустейшим из самых пустых перед людьми, которых не уважал и не считал себе равными. Щеголял на их глазах презрением к судьбе и ядовитыми шуточками.
Две недели в Москве прошли в суматошных удовольствиях. Вечерами ходил в театры, утром навещал родню, а днём развлекал и смешил до упаду в доме однокашника по юнкерскому училищу Николая Мартынова его сестёр [36] .
36
...в доме однокашника по юнкерскому училищу Николая Мартынова... — Мартынов Николай Соломонович (1815 — 1875), убийца Лермонтова. Сын пензенского помещика полковника С. М. Мартынова. Вместе с Лермонтовым учился в Школе юнкеров, выпущен в декабре 1835 г. корнетом в Кавалергардский полк (где тогда же служил убийца Пушкина Ж. Дантес). В 1837 г., командированный на Кавказ, остановился в Москве и почти ежедневно встречался с Лермонтовым. Возвратившись в полк, в Петербурге продолжал часто с ним видеться, равно как и на Кавказе летом и осенью 1840-го. В феврале 1841 г. вышел в отставку в чине майора и в апреле приехал в Пятигорск. Был внешне красивый, но незначительный человек, всегда озабоченный успехом у женщин, обманувшийся в расчётах на быструю военную карьеру на Кавказе.
Но едва сел в дорожную кибитку, как наигранное оживление исчезло. Силу ему давало только одиночество. Люди вокруг расслабляли; кого-то он жалел, от кого-то отталкивался. Словно плыл и всё время размахивал руками — держался на воде.
Твёрдой землёй становилось лишь одиночество.
Лермонтов ехал и ехал, а Кавказ всё не приближался. По-старому мелькали пологие холмы и крестьянские пашни с прямыми бороздами — будто гребнем чесали волосы. Деревни возникали не кучно, не сбившись по-овечьи, а растягивались в нитку по течению реки или вдоль дороги, тоже вытянувшейся и устремлённой вперёд.
Что-то богатырское, но и кроткое, заглядывающее в душу было в постоянно меняющемся пейзаже. Небо кудрявилось облаками, мягко обтекало лесистый окоём. Бесконечная дорога, так созвучная внутренней потребности каждого русского человека, навевала на путника попеременно то унылость, то удальство. Смена полярных чувствований, составляющих народный характер!
В потряхивании возка на колдобинах, в звоне бубенцов, к которому ухо скоро привыкало, уже почти не слыша его, в ветровом шуме, упругом или мимолётно-ласковом, — повсюду существовал ритм, струение поэтических форм. Лермонтов бормотал стихи, свои и чужие, не разбирая этого, лишь бы вписывались в дорожную грусть мыслей, в дорожную весёлость сердца...
От Москвы до Ставрополя было 1359 вёрст.
В Ставрополе он сразу попал в родственные объятия генерала Петрова [37] . Павел Иванович Петров был старым кавказцем, его ценил в своё время Ермолов, приговаривая, что тот полк, которым командует Петров, будет наилучшим в России. Ныне он исправлял должность начальника штаба Кавказской линии и Черномории.
Он обрадовался приезду Лермонтова не только потому, что ценил его — и тотчас попросил сделать для себя список стихов на смерть Пушкина, — но ещё более оттого, что его покойная жена любила своего двоюродного племянника. Анна Акимовна скончалась год назад, и резкий в проявлении чувств Павел Иванович до сих пор не мог примириться с потерей. Шурин Аким Акимович Хастатов, служивший при нём адъютантом, шумливый храбрец ростом под потолок, мало утешал его. Осиротевших детей Петров любил, но в своём подавленном состоянии скупился на ласку. Приезд Лермонтова несколько оживил мрачный дом. Тринадцатилетнему Аркадию, воспитаннику пансиона швейцарца Тритена в Одессе, он тотчас сочинил экспромт, и сёстры Маша и Варя, сопя от нетерпения, рвали друг у друга альбомчик. Старшая Катя присела к фортепьяно, принялась подбирать к новорождённым стихам мелодию. Она умела перекладывать лермонтовские стихи на музыку...
37
В Ставрополе он сразу попал в родственные объятия генерала Петрова. — Петровы — родственники Лермонтова со стороны матери. Павел Иванович (1790 — 1871) служил на Кавказе с 1818 г. под началом А. П. Ермолова; в 30-е гг. генерал-майор, начальник штаба войск Кавказской линии и Черноморья. Его дружба с Ермоловым продолжалась и в годы опалы славного генерала. При содействии Павла Ивановича Лермонтов был отправлен за Кубань в отряд А. А. Вельяминова. Анна Акимовна (урожд. Хастатова; 1802 — 1836), жена Павла Ивановича, двоюродная тётка Лермонтова. Аркадий Акимович (1825 — 1895), их сын, впоследствии участник Крымской кампании, поэт-дилетант; дочери — Мария, Варвара и Екатерина, старшая, которая впоследствии была замужем за С. О. Жигимондом; она обладала музыкальными способностями, написала романсы на стихи Лермонтова «Казачья колыбельная песня» и «Молитва».
Ставрополь был тогда немноголюден; каменные дома строились лишь в центре. Главная площадь была незамощённым полем на краю оврага. Весной становились явственны полынные запахи степи. Но ещё сильнее пахло лошадьми и амуницией: половину населения составляли солдаты.
Лермонтов, простуженный ещё в пути на резких апрельских ветрах с дождями, в Ставрополе окончательно слёг. Стараниями Петрова он был переведён для поправки в Пятигорский госпиталь.
Вечером по пути к Сатину за ним увязались трое незнакомых офицеров, тоже лечившихся на водах. Они слонялись возле ресторации Найтаки, не заходя внутрь по причине карточного проигрыша, и ввалиться в чужой дом на дармовую выпивку им показалось соблазнительным. Но тесная комнатка с устойчивым запахом свечного нагара, на столе же вместо бутылок раскрытые фолианты (Сатин взялся за перевод Шекспира), развеяла их смутные надежды. Лермонтов уселся на свободный стул. «Банда» уныло последовала его примеру.
Кроме хозяина в комнате обретался забавно-уродливый мужчина в расстёгнутом сюртуке армейского медика и молодой человек в штатском, сутуловатый, с впалой грудью. Взгляд его светлых задумчивых глаз встречал каждого ещё на пороге. Он сидел неловко, жался на стуле, выдавая застенчивость и отсутствие лоска, хотя лицо светилось воодушевлением, а голос, когда они вошли, звучал напористо и задорно.
Прерванный разговор споткнулся, перейдя на малозначительные частности.
Однако тратить время на пустословие было решительно не в характере Белинского! То, что близкие именовали в нём «излишней энергией», составляло неотъемлемую часть его натуры. В стремлении жаждущего ума не застывать в праздности он не признавал никаких препон.
Внезапный перескок от ленивой болтовни к пылкому славословию французских энциклопедистов (Белинский наугад раскрыл книгу, и она оказалась «Записками» Дидро) произвёл на Лермонтова комическое впечатление. Самый дельный собеседник при горячности и многословии немедленно проигрывал в его глазах.
— Гениальность Вольтера отдаёт плесенью прошлого, — небрежно отозвался он. — Уверяю вас, что нынче его не взяли бы в порядочный дом даже гувернёром!
На секунду Белинский был озадачен, но тотчас со всей серьёзностью пустился в возражения. Он перешёл к философии Шеллинга и Гегеля, захвативших его с недавних пор. Находясь попеременно под обаянием то одной, то другой идеи, он быстро перерастал свои увлечения — «отрезвлялся», по его собственному выражению, — но всякий раз они овладевали им целиком.