Лермонтов
Шрифт:
Полковой адъютант штабс-ротмистр Годеин, в полной форме и только отстегнув полусаблю и сняв тяжёлый кивер, сидел в своём кабинете, прилежно склонившись над раскрытым бюро. Сознание того, что служебные часы окончились, а он всё ещё не может уйти, мешало адъютанту сосредоточиться: в какой уж раз он перечитывал лежавшие перед ним бумаги и никак не мог вникнуть в их смысл. Вернее, он просто не мог придумать, что можно сделать, чтобы запрятать их истинный смысл, который сейчас был слишком на виду.
Дав себе слово не отходить от бюро, пока не придумает, что же всё-таки можно сделать с опостылевшими бумагами, но так и не придумав,
Адъютант прислушивался к этому звону сначала чуть-чуть раздражённо, потом безразлично, потом — с удовольствием. Незаметно для себя он стал нужным образом изменять ритм и вызвонил сперва генерал-марш («Всадники-други, в поход собирайтесь, радостный звук нас на подвиг зовёт...» — бездумно глядя в бумаги, шептал он знакомые слова), потом — «Mein lieber Augustin» [94] , потом — модную шансонетку. Выходило недурно: так, по крайней мере, казалось адъютанту...
94
Старинная немецкая песня.
С бумагами обстояло хуже. По должности штабс-ротмистр Годеин обязан был каждые две недели составлять расписание учений — полковых, в которых принимали участие все бывшие налицо строевые чины и музыканты: команды наездников — солдат особой выучки, которых готовили к самым трудным и опасным действиям на войне, — и, разумеется, офицерских, в которых принимали участие только офицеры, обычно во главе с одним из полковников, так как генерал, состоявший в государевой свите и в комиссии по разработке нового кавалерийского устава, сам на учениях присутствовал редко.
Эта-то обязанность, при прежнем командире, генерале Хомутове, бывшая настолько формальной, что Годеин с лёгким сердцем переложил её на плечи старшего писаря, сделалась теперь источником тяжёлых неприятностей, дважды в месяц терзавших беззаботного в остальном адъютанта, который для большинства своих однополчан оставался просто Петькой, как в те времена, когда он всего-навсего командовал взводом.
Особенно мучительно для мягкого характером адъютанта было составлять расписания полковых и офицерских учений; нужно было изловчиться так, чтобы дни и часы этих учений не совпадали с концертами и спектаклями в Большом и Александрийском театрах и конечно же — с балами и раутами в лучших домах столицы, поскольку без участия гусар любые сборища теряли свою главную прелесть — так, во всяком случае, думали сами гусары.
Если Годеин — тоже, как назло, завзятый любезник и театрал — скрепя сердце пренебрегал балами и балетами, ему приходилось выслушивать ядовитые упрёки товарищей: когда же он угождал товарищам, ему устраивал разнос генерал.
Отодвинув в сторону расписание команды наездников, в котором не было ни пропусков, ни подтасовок и которое Годеин собирался завтра утром подать генералу первым, адъютант положил рядом, срез к срезу, полковое и офицерское расписания и закурил.
Оба расписания начинались с первого марта — Сыропустной пятницы — и покрывали собой как раз обе первые недели Великого поста. Отсутствие трёх учебных дней, не считая двух воскресений — третьего и десятого, — сразу же бросалось в глаза.
Первое марта просили не занимать поклонники балета во главе с Никсом Вяземским и Севкой Сипягиным: в Большом давали «Сильфиду» с Тальони; шестого, после долгого перерыва, была «Фенелла» с Новицкой и Голландом, и в Александринку собирался весь полк. Зиял пустотой и ещё один день: в цирке Лежара и Кюзана впервые выступала знаменитая наездница Людвига Спалачинская, уже успевшая вскружить головы лошадникам Парижа, Вены и Варшавы. Смотреть Спалачинскую тоже готовились все. Надежды на великопостный запрет не было; спектакли Тальони и Спалачинской никто не отменит, чтобы не платить иностранным гастролёршам неустойки, а своя «Фенелла» пройдёт под шумок...
Были ещё просьбы от приглашённых на концерты к Виельгорским, на th'es dansants [95] к Карамзиным, на журфиксы к Бобринским, но, кроме одной или двух, выполнять эти просьбы Годеин не собирался.
Устало подняв голову от бумаг, адъютант чиркнул серной спичкой и долго глядел на огонь, пока не ощутил ожога. Придать бумагам мало-мальски заслуживающий доверия вид он больше не надеялся. Оставалось, положась на авось, нести их на подпись к генералу в том виде, как они были...
95
Чай с танцами (фр.).
Из коридора, прервав оцепенение Годеина, донёсся шум шагов, звон шпор и удаляющийся голос Долгорукова, кому-то безразлично-весело сказавший; «Ты ещё здесь!» Ему, уже у самых дверей, запоздало и неразборчиво ответил что-то голос Маёшки — это было прозвище Лермонтова, полученное им ещё в юнкерской школе.
Открыв дверь, Маёшка приостановился на пороге и, как показалось Годеину, улыбнулся.
Затянутый в простую, как и полагалось на дежурстве, но сшитую по косточке синюю венгерку с голубым снуром, при сабле и ташке, сиренево, как все смуглые люди, побледневший от бессонной ночи, он молча прошёл в кабинет, обдав Годеина острым запахом конюшни и чуть не загасив свечи в канделябре, стоявшем на краю бюро. Пройдя к печке, Маёшка закрыл скрипучую дверцу и прислонился спиной к разогретым изразцам, ёрзая в поисках места похолоднее.
— Сменился? — заговорил Годеин, соскучившийся от одиночества. — А я вот корплю над проклятыми филькиными грамотами...
— Брось, — доставая сигарочницу и закуривая, сказал Маёшка, — завтра же воскресенье.
— Боюсь, мой друг, что никакого воскресенья завтра не будет, — оживляясь при мысли, что сейчас они с Маёшкой пойдут в артель, ответил Годеин. — Патрон предупредил, что прямо с утра приедет в полк. Так что уж лучше готовься играть в лошадки.
— Я, слава Богу, ночью наигрался...
И Лермонтов вспомнил, как всего несколько часов назад кровный английский жеребец Шекспир, которого, вместе с двумя другими — Шелли и Шериданом, — объезжали в полку для наследника, сорвался со строгой привязи, в щепки разбил дверь денника и прокуролесил по конюшне всю ночь, то угрожая разинутой желтозубой пастью, то гибко и гневно шарахаясь крупным телом и не давая дневальным поймать себя. Из-за этого Шекспира, чьё ржанье и беготня сильно тревожили и подстрекали других лошадей, дневальные не сомкнули глаз. Не спал и Лермонтов, которому пришлось распоряжаться поимкой норовистого тёзки великого драматурга...