Лес рубят - щепки летят
Шрифт:
Графиня, поспешно передав штабс-капитану деньги и небольшой бумажный сверток с спитым чаем и четырьмя кусками сахару, взяла из рук горничной рубашку, растянула ее против свечи и стала рассматривать.
— Танюша, ты не то отобрала, не то отобрала! — быстро заговорила Дарья Федоровна. — Это для переделки Алексею Дмитриевичу отложено. Давай другую. — Горничная порывисто передала барыне другую рубашку. Белокопытова снова стала рассматривать полотно, растянув его против свечи.
— Вот вам; это пригодится; это тонкое полотно, — заговорила она, передавая рубашку штабс-капитану. — Вот две пары шерстяных
— Имею одну ногу, как докладывал вашему сиятельству, — развязно начал штабс-капитак.
— Ну, все равно, все равно; я тороплюсь, тороплюсь! Наведайтесь на днях.
— Ваше сиятельство, окажите милость, день назначьте. Живу далеко и имею одну ногу, тоже…
— Ах, не могу, никак не могу дня назначить, — перебила графиня штабс-капитана. — Не от меня зависит. Наведайтесь!
— Удручен годами, ваше сиятельство, имею одну только ногу…
— Ну здесь отдохнете, в тепле посидите. Дня не могу назначить, — отрывисто говорила графиня, уже подошедшая к старухе в капоре.
— Нельзя ли письменно известить? — совершенно хладнокровно приставал неугомонный философ.
— Не могу, не могу! — каким-то мучительным тоном отозвалась графиня, торопливо говоря старухе: — Вот чай, вот сахар, вот на хлеб. Приходи на будущий месяц.
— Матушка, ваше сиятельство, вспомоществования прошу, — заговорила старуха, кланяясь в нояс.
— Не могу, не могу ничего сделать! К митрополиту подай прошение.
Графиня быстро перешла к Марье Дмитриевне.
— Вы Прилежаева? — спросила она и, не дожидаясь ответа, заговорила скороговоркой, — детей просили определить. Будут приняты. Старшего мальчика, надеюсь, в школу бедных сирот, младшего и девочку в приют графов Белокопытовых. За них похлопочет и добрейший Даяило Захарович Боголюбов. Наведайтесь! Покуда возьмите это. Чайку напейтесь. Малютка, спать хочешь? — потрепала графиня по щеке понуро стоявшего Антона и перекрестила его. — Христос с тобой, Христос с тобой! Вот белье для деток. Это от моего сына. Наведайтесь.
Хозяйка дома быстро перешла к следующей просительнице, до сих пор ни одним словом не заявившей о своем присутствии в комнате. Это была высокая, худая женщина, лет сорока, с резкими чертами лица, с черными, несколько поседевшими, беспорядочно сбившимися на лоб волосами. Что-то лихорадочное и раздраженное было в выражении ее черных глаз и в стиснутых сухих губах. Она все время сидела молча, не отвечала ни на один вопрос своим собеседникам и только от времени до времени откидывала со лба сбившиеся волосы. Голяки, собравшиеся в этой комнате, посматривали на нее как-то подозрительно, как смотрят на сумасшедших. Старушонка в капоре даже успела шепотом заметить Марье Дмитриевне, что у этой странной женщины «на чердаке должно быть не ладно». Это замечание заставило Антона попристальнее взглянуть на молчаливую просительницу, и ее мертвенно-бледное лицо, воспаленные глаза, всклокоченные черные волосы с проседью как-то неприятно подействовали на него, почти испугали его и сильно врезались в его память.
— Вы титулярная советница Постовская? — спросила графиня.
— Я, — сухо ответила просительница, глядя на Белокопытову сверху вниз.
— Вы должны к митрополиту подать.
— Подавала уже.
— Ну и что же?
— Отказали. Пенсию получаю…
— Ах,
— Два рубля в месяц.
— Что делать, что делать! У других и того нет. Роптать грешно. Вот вам чай, вот…
— Да я не милостыню пришла просить, — грубо перебила графиню просительница, не протягивая руки за подачкой. — Я прошусь в богадельню…
— Ах, нельзя, нельзя, у вас пенсия, вы чиновница…
— Ну, в тюрьму, в острог посадите, — с тою же резкостью перебила хозяйку просительница. — Мне все равно куда. Все равно, только бы не умереть на улице, под забором. Понимаете: не хочу на улице валяться. У меня угла нет, у меня хлеба нет.
— Вы же пенсию получаете, мой друг, — воскликнула Дарья Федоровна. — Ну наймите себе уголок, работайте…
— Чем? — с горечью и иронией спросила просительница и тяжело приподняла свои руки.
Это были страшные руки, худые, жилистые, костлявые, с распухшими оконечностями пальцев.
— Отсохли, отмерзли, проклятые! — с бесконечною злобой в голосе произнесла несчастная женщина; в ее глазах сверкнуло что-то похожее на бешенство. — Работать! Я их поднять не могу, а она говорит: работать! Она говорит: работать! — воскликнула Постовская, тяжело дыша от раздражения.
— Их полечить надо, ступайте в больницу, — продолжала давать свои советы Белокопытова, не замечая, что она говорит с сумасшедшею.
— Что вы мне говорите! — крикнула просительница, ближе подступая к графине. — В больницу не принимают с такими болезнями. Я с этою болезнью могу десятки лет пролежать. Я уже три года с нею живу.
— Что ж делать, что делать! — в замешательстве проговорила графиня. — Я буду хлопотать, но бедных так много, так много! Наведайтесь!
— А теперь? — воскликнула просительница. — Куда я пойду теперь? Меня с квартиры сегодня выгнали. Говорят, я сумасшедшая! Говорят, что меня и за деньги держать не станут. У меня есть нечего. Что же, мне на улице околевать? Велите меня хоть в полицию отправить…
— Что вы, что вы, Христос с вами! Христос с вами! Вот вам покуда чай, сахар, на булку.
Графиня быстро протянула просительнице деньги и сверток с чаем и сахаром. Лицо Постовской все исказилось каким-то судорожным выражением горя, иронии и злобы. Она с трудом протянула левую руку, взяла поданный ей сверток и, скомкав его рукою, швырнула в Белокопытову.
— Вот тебе! — сквозь зубы проговорила она и быстро повернулась спиной к окончательно растерявшейся хозяйке дома…
— Господи, прости строптивых и позабывших тебя! Господи, отпусти им грехи их, не знают, что творят! — перекрестилась Дарья Федоровпа, обращая испуганные глаза к висевшему в углу образу.
Жалкая комната начала пустеть. Кряхтя и охая, тащились эти живые мертвецы по черной, неосвещенной лестнице, ощупывая руками перила и стены, чтобы не упасть. Гулко раздавались в затишье звуки, производимые штабс-капитанским костылем и его деревянною ногой; печально шлепали стоптанные башмаки Марьи Дмитриевны, неслышно шебаршили сплетенные из сукна башмаки старушонки в капоре. На небольшом квадратном дворе, окруженном со всех сторон стенами дома и похожим на мрачный колодезь, было черно, как в могиле. Снег, валивший хлопьями, тотчас же таял и превращался в липкую грязь. Порывистый ветер выл в воздухе.