Леший и Кикимора
Шрифт:
Позвонить прямо сейчас? Она чувствовала, как холодная дрожь пронизывает тело. А что сказать Сухинину? Заявить ему: «Все ваши слова — муть?» Но он же предлагал ей помочь разобраться с формулой яда, а не с мужем и его обманом?
Нет, она должна сама разобраться со своей личной жизнью.
Анна засунула визитку обратно. Если бы Витечка оказался сейчас вот здесь! Анна стиснула кулаки. Она бы… Она бы… Она огляделась. Она бы запустила в него чугунным кабаном, который стоит на полке? Нет. Она бы…
«Стоп, Анна, — сказала она себе. — Все, что сейчас надо сделать, — это забрать тетради и увезти их на звероферму. Прямо сейчас».
9
Вообще-то у Анны была мысль — остаться дома после Москвы, расслабиться, полежать с журналом в пенистой ванне — она купила лавандовую пену, а поехать на звероферму дня через два. Надо было кое-что сделать — разморозить холодильник, пропылесосить квартиру. Но теперь не до того. Черт с ней, с пылью, наплевать на холодильник. Пускай покроется хоть сталактитами, хоть сталагмитами.
Рука, в которой она держала свитер из серого козьего пуха, замерла над раскрытым зевом сумки. Сталактиты… Сталагмиты… Он видела их, настоящие, сверкающие. Она спускалась в пещеру с компанией ребят, среди которых был тот, за кого она собиралась выйти замуж. Не Витечка.
Анна так боялась, что ее большое тело не пролезет в пещерные дыры, что она застрянет и испортит всем поход. Она сутулилась, внутренне сжималась, почти не дышала, когда лампочка ведущего высвечивала очередной проем в породе, через который надо пролезть. Она вспоминала детский мультик, в котором толстая, объевшаяся пирожных девочка пытается вылезть в окно из дома Бабы-яги. Вылезает, но стена трещит! Пещерная стена не затрещит.
А потом Анна увидела подземное озеро с черной неподвижной водой. Два лица, его и ее, склонившиеся рядом, подсвеченные мощным фонарем, прицепленным на лоб. На секунду она испугалась черноты лиц, как будто в этом цвете таилась будущая опасность.
По-настоящему она испугалась после, когда лежала в общежитии на своей кровати. Да что такое она сделала? Влезла под толщу уральской земли, покрытой лесами, скалами, реками, озерами. Они могли остаться там навсегда. Она полезла туда, чтобы понравиться ему. Вот в чем правда.
Ах, если бы это было и все… Но продолжение последовало — ночью, над пещерой. Анне казалось, та боль, с которой он вошел в нее, пронзила не только ее тело, но и тело земли, прикрывшей собой пещеру…
Анна провела рукой по лбу, убрала капельки пота. Сердце бешено колотилось, как тогда…
С ним они поселились у художницы, уехавшей на юг, сняли квартиру на четыре месяца. Но Анне, оказалось, было отведено только пятьдесят шесть дней. Она ушла оттуда на пятьдесят седьмой, с вещами, увидев, как он жадно целует другую. Ту, которая ходила за ним по пятам.
Однажды Анна случайно увидела хозяйку на улице. Женщина со смехом рассказывала, как перепутала Анну и другую, которая жила в квартире после нее.
— Ох, Анна, я ее спрашиваю: ты покрасилась в другой цвет? Да как сильно похудела! Я думала, что она — это ты… Какие же эти мужчины… все… — Она поморщилась. Но слов не нашла.
Сухинин объяснил, причем очень понятно, почему так вышло. Она бы ни за что не поверила, если бы не слышала сама, как расточала похвалы ее соперница. И победила, хотя не лазила в пещеры, не переплывала реки, не сплавлялась на надувном плоту вместе с ним по реке Белой. Она просто хвалила его. Хвалила мужчину.
Интересно, а если бы она сама хвалила Витечку? Но она смеялась над ним, подкалывала, ехидничала. Он злился.
— Я ненавижу этих чертовых шиншилл! — кричал он. — Я ненавижу твоих енотовидных собак!
В ушах звучали собственные слова, полные яда:
— Зря. Ты сам, между прочим, похож на енота-полоскуна…
Витечка опешил и вытаращил глаза:
— П-почему?
— Потому что еноты-полоскуны умеют качаться на ветках. У них длинные передние лапы. Как твои руки. Если бы здесь выросло дерево, ты бы мог прыгнуть на ветку и повиснуть от злости.
Он озадаченно посмотрел на свои руки. У него действительно они длинноваты для тела, он сам знал, ему это не нравилось. Анна тоже знала. Все рубашки и свитера всегда не по нему, это задевало его с самого детства. Над ним прежде смеялась сестра. Ей вторила мать…
Он покраснел еще гуще.
— Ты всегда меня подкалываешь, — прошипел он. — Ты знаешь болезненные точки и нажимаешь на них…
— Ты весь из них состоишь, из этих точек. — Анна начинала заводиться, в ее голосе слышалось раздражение. — А чтобы не нажимать, я ухожу, сиди тут один. — После ссоры она вылетала из комнаты, хлопнув дверью, собирала сумку и уезжала на звероферму.
Что-то между ними происходило не то. Как будто они узнали друг о друге такое, чего не знали раньше. Это были неприятные новости. Они вытряхивали друг на друга все самое противное, что могли отыскать в себе.
Анна все чаще спрашивала себя: зачем она вышла замуж, если собиралась заниматься любимым делом? Енотами! Шиншиллами!..
Наконец Анне осталось уложить в сумку последний свитер и закрыть молнию.
Он часто говорил, что ему опротивели ее шиншиллы. Или… нет, он говорил иначе: «Эти чертовы шиншиллы, они испортили мне жизнь».
Сидя в автобусе, глубоко засунув руки в рукава белого тулупчика, перешитого из армейского, она бездумно смотрела в протаявшее пятнышко на стекле. В северные морозы никакая куртка не сравнится с натуральной овчиной. Этот тулупчик ей очень шел. Особенно с павлово-посадским платком, усыпанным красными розами.
«Настоящая русская красавица. Только косы не хватает», — говорили ей.
Косы не было давно, она стриглась очень коротко. Детская головка на пышном женском теле придавала особенную пикантность Анне Удальцовой.