Шрифт:
– Как у вас голова насчет качки, крепкая? – спросил меня шофер Попков.
– А что? – я подозрительно посмотрел на его суровое, цвета кедровой коры, лицо.
– Так, на всякий случай.
Я пожал плечами, – вроде нам не по морю плыть, а ехать по таежной дороге. Но шофер больше – ни слова. Он, видимо, сердился на то, что пришлось меня ждать, а тем временем ускользнул его начальник лесопункта Мазепа. Лови его теперь на заснеженных лесных времянках!
Ехать нам далеко, километров за сто, до Ачинского лесопункта, аж в предгорья Сихотэ-Алиня.
Мне тоже нужен был этот самый Мазепа. В редакцию пришло письмо от рыбнадзора. «На Теплой протоке гибнет кета… Мазепа уничтожает нерестилища. Помогите! Чуряков».
Накануне я звонил из редакции директору леспромхоза, просил с утра задержать Мазепу, разумеется не сказав – по какой причине.
Мазепа у газетчиков был на хорошем счету. И директор, видимо, понял, что будет очередная похвала. Поэтому он не стал задерживать своего начальника лесопункта. А когда увидел меня, только руками развел: «Поздно прилетел самолет… Опоздали, дорогой мой. Мазепа-то уехал…» – «Какая жалость!» – «Ну ничего – нагоните. Я задержал тут грузовик».
День выдался морозный, солнечный, с тем необыкновенно чистым и бодрым снежным духом, который бывает только в начале зимы.
Дорога из Трухачева потянулась к сопкам, пропадая в частом буром мелколесье. Грузовик шел резво по накатанной снежной колее. Хотя еще и октябрь не кончился, но снегу в тайге навалило по колено. Ранняя зима выпала. Дубы стояли огненно-рыжими, не потерявшими ни единого листика; и даже голенастый маньчжурский орех топырил еще в зеленоватое холодное небо поредевшие, свернутые в трубку длинные листья.
Клубились паром незастывшие бурные таежные протоки, а на обмелевших речных перекатах, мотая обнаженными спинными плавниками, обдираясь о коряги и камни, на брюхе ползла, пробираясь вверх, кета. Нерест все еще продолжался.
Мой попутчик сидит за баранкой прямо, вытянув вперед подбородок, словно правофланговый в строю, по которому все должны равняться. И фуфайка на нем защитного цвета, и шапка серая армейская; будто он и впрямь только со службы. Но ему уже за сорок – баранку он крутит нехотя, как бы между прочим; и, глядя на его строго сведенные брови и немигающие глаза, можно подумать, что машину ведут не руки, а вот эти насупленные брови.
– Давно здесь работаете? – пытаюсь я завести беседу.
– С детства.
– И все шофером?
– Раньше плоты гонял по Бурлиту.
– Какие плоты?
– Леспромхозовские, какие же еще? Раньше в плотах сплавляли лес-то. А мой батя вроде за лоцмана был. И меня держал при деле…
– Что ж вы ушли? Шофером выгодней?
Он как-то искоса смерил меня взглядом, криво усмехнулся:
– Ты что, нездешний?
– Да вроде бы…
– Чудак. Ныне одни кедры валят… А кедра и морем плывет. Зачем же ее в плоты вязать?
– Почему же вы одни кедры берете?
– Такой порядок, –
– Но это же вредно для тайги…
– Само собой. Заламывается…
– Почему ж вы не протестуете?
– Чего?! – он опять удивленно искоса посмотрел на меня.
– Протестовать, говорю, надо. Тайга мертвой станет. Кедр уничтожат – зверь уйдет…
– Из одного места уйдет, в другое придет. Зверь – он и есть зверь. Намедни вон старуху волки съели. Одни валенки остались… В Баин шла из Улова… К фельдшеру. Да сбилась с дороги-то. Они ее и вылечили.
Дорога начинает показывать свои первые лесные капризы: вот она, вырвавшись из мелкого ельника, неожиданно ныряет в глубоченный ухаб. Ухаб настолько крут, что мне из кабины кажется он обрывом. Я невольно хватаюсь за держальную скобу; но грузовик на мгновение будто застывает на откосе и плавно съезжает вниз. Я с удивлением смотрю на Попкова, но он по-прежнему невозмутимо суров. Машина встает на дыбы, с ревом вырывается из ухаба и облегченно мчится под откос. Вдруг – поворот, и перед нами темная полоска полыньи, клубящейся паром, – а глаза шофера уже отыскали желтую ленту бревенчатого моста и гонят к нему машину. Короткая встряска – и снова грузовик летит по извилистой коварной дороге.
Вскоре я заметил, что все эти бесчисленные бревенчатые мосты имеют совершенно одинаковый характер: чуть только дотронутся до них колеса грузовика, как они начинают трястись, точно в лихорадке; и чем длиннее мост, тем он трясучее.
– А не провалимся? – спрашиваю я.
– Бывает, – невозмутимо отвечает Попков, подпрыгивая за рулем, точно верховой в седле.
– А дальше лучше?
– Дальше хуже.
Грузовик размеренно ныряет в ухабы, точно плывет по волнам, – и до меня доходит предупреждение шофера насчет качки.
– Ничего себе качка!
– Подходящая. Это у нас «шифером» зовется.
– Неужто нельзя выправить его?
– Почему ж нельзя? Можно. Прицепил нож к трактору, да и посрезал бы ухабы.
– А что ж, тракторов нет?
– Есть! Как же так? Леспромхоз – и без тракторов?
– Отчего ж не исправите дорогу?
– Приказа нет.
– А если без приказа? Прицепили бы нож и попутно посрезали бы ухабы…
– Чудак! Нож – это ж государственное имущество. Его просто не возьмешь! Порядок заведен!
– Какой же это порядок?! – указываю я на ухабы.
– Ничего, проехать можно… Конечно, без привычки трудновато… Ежели голова слабая насчет качки. А привыкнешь – ничего. Зимой-то еще благодать. Вот уж летом – не прыгнешь.
Говорит об этом Попков вроде бы и с радостью, словно ему доставляет удовольствие ежедневно нырять по этим выбоинам.
На одном из крутых поворотов, посреди самой дороги, стоит ясень, в наезженном прогале намертво села машина, груженная какими-то бочками. Мы еле выбираемся из месива новой колеи, вылезаем из кабины, осматриваем место аварии. Машина карданом сидит на пне, рядом валяются рассыпанные передние рессоры.