Лесная дорога
Шрифт:
– Счастливого пути.
– А вы остаетесь?
– Да.
Пинегин обернулся к Пассару:
– Пошли! – и уже на ходу громко заговорил: – Оказывается, не умеем мы лес рубить, не умеем… Теперь журналисты будут руководить лесорубами.
Пассар крикнул мне:
– Идите по следу! Как раз в бараки… Понял?
– Ладно, ладно!
До самых сумерек ходил я по берегам протоки.
Странная рыба! Живет, вырастает в океане… Но настанет время метать икру – уходит в далекие таежные речушки на родину. Только здесь, в своем родном нерестилище, может она выметать икру, народить
Каким непостижимым чутьем находит она эту единственную из тысячи проток, затерявшуюся в глухой тайге за тысячи километров от моря-океана?
Какие приметы расставлены там, в морских и речных волнах, что она не сбивается с пути?
Что за мудрый и строгий закон гонит ее в далекую таежную речушку, чтобы народить детей и помереть самой?
Да, помереть во имя жизни детей… Эти малыши, вылупившиеся из икринок, зарытых в песчаное дно, в голодную и холодную апрельскую пору будут поедать то, что осталось от родителей; чтобы, подкрепившись, выйти в дальнее плавание – в море-океан. Жить и жить!..
Но из этих икринок, торопливо брошенных в воду, ничего не вылупится; унесет их равнодушная вода в большую реку, и будут они долго носиться в волнах, пока не потеряют цвета и запаха и не упадут вместе с песчинками в береговую отмель.
В бараки пришел я вечером.
Поселок Мади ничем особенным не отличался от многих других мастерских точек, виданных мной за долгие разъезды по Амурской и Уссурийской тайге, – три приземистых барака – в одном столовая и лавка, в двух других живут лесорубы.
Один барак – мужское общежитие, другой – смешанное: женщины и семейные.
Еще кроме этих бараков стояла маленькая избенка, покрытая корьем, – в ней складывались пилы, бочки с горючкой, тросы, запчасти к тракторам и всякий тряпичный хлам.
Пассара нашел я в столовой, он сидел при керосиновой лампе и пил густой, как деготь, чай. В помещении было жарко натоплено.
Максим расстегнул фуфайку, лицо его разопрело до красноты, от головы густо валил пар, как от самовара.
Из раздаточного окна выглянул щуплый смуглый человечек в белом колпаке с выпуклыми блестящими глазами.
– Ты озябла? – спросил он, улыбаясь, и подал мне кружку такого же черного дымящегося чая. – Бери, кушай!
– Дай ему поесть! – сказал Пассар.
– Картошка хочешь? Икра хочешь? – спрашивал меня повар.
– Давайте, что есть! – Я сел рядом с Пассаром.
– Попков тебя вез, да? – спросил Пассар.
– Попков.
– Застрял возле моста. Я трактор послал.
Распаренный, без шапки, с торчащими черными волосами, Пассар не казался таким уж юным, как давеча. К тому же на висках заметно пробивались иголки седины.
– Сколько же вам лет? – спросил я его.
– Тридцать семь.
– Что вы говорите! А я вам дал не больше двадцати пяти.
– Я капли водки не истреблял, – сказал Пассар.
Повар поставил на стол икру и картошку.
– Своя готовим. Кушай.
Икра, с пружинящей, точно вулканизированной кожицей, раскатывалась по зернышкам.
– Тоже нанай? – спросил я Пассара, когда повар ушел.
– Его узбек. Крепко сердился на вас Пинегин, – сказал
– Он что, сват или брат Мазепе?
– Почему?
– Горой за него стоит… покрывает.
– Мазепа план хорошо выполняет… Очень выгодно для района.
– Послушайте, Максим, вы же таежный человек… Выросли здесь. Неужели не жалко вам леса?
– Я уж привыкал.
– Рыба погибнет…
– Конечно… Нанай так говорит: рыба есть – и жизня есть, рыбы нет – и жизни нет.
Мы долго молчим, курим…
– Сначала я так говорил Мазепе: давай рубить все подряд… дорогу строить, дома строить. Плюнем на директора. План свой составим… А он мне сказал – дурак! Нас прогонят – других возьмут. – Максим смеется, крутит головой, потом внезапно замолкает и с грустью смотрит в темный угол. – Рабочие бегут, понимаешь. Живем как в стойбище, через год поселки бросаем. Мужчины и женщины в одном бараке… Давайте, говорю, хоть столами отгородим – женатых в один ряд, холостых в другой. Тогда одна женщина встает и говорит: «А мне куда ложиться? Днем я холостая, а ночью женатая».
– А что же Мазепа? – спросил я.
– Ну что Мазепа?! Я говорю – давай поставим еще один барак. А он: «Зачем?» На будущий год и эти бросим. Тож правильно. Ачинское – большой поселок. Дома двухквартирные… Школа есть, больница, клуб… Тротуары дощатые, понимаешь. Все равно через год бросим. Кедры вырубили.
– Сколько же вы кубометров берете с гектара?
– Сорок кубометров берем, а двести пятьдесят бросаем…
– Богато живете…
– Пора спать! – бесцеремонно сказал Пассар. – Только вам придется идти в женский барак. В мужском мест нет. Ларда вас проводит. Аделов! – крикнул он повара. – Корреспондента проводи в барак! Койку там приготовили. Спокойной ночи. – Пассар подал свою маленькую сухую руку и вышел.
Меня удивила простота нравов, которая царила в женском бараке.
Койки стояли двумя рядами попарно, вплотную друг к другу.
На койках спали по соседству женщины и семейные пары.
В дальнем углу, слабо освещенные висячей лампой, сидели и целовались влюбленные.
Длинный дощатый стол загородил весь проход; одним торцом он упирался в кирпичную облупленную печь, вторым подходил к самым дверям.
Над плитой с веревки свешивались портянки; от них перечеркивали весь потолок и стены широкие ломаные полосы теней, отчего в бараке казалось таинственно и мрачно. Пахло приторно-сладковатым духом преющего тряпья, распаренной резины и жженого волоса.
Указав мне на свободную крайнюю койку, Аделов прошел в дощатый чулан, отгороженный в ближнем углу. Оттуда высунулась маленькая смуглая ручка в цветастом рукаве и быстро задернула такую же цветастую штору.
Потом в чулане часто, горячо и непонятно забубнили.
На меня никто не обратил внимания.
Я разделся, прилег на койку.
За столом сидели несколько человек, занятых кто чем. Крайняя к двери пожилая женщина в зеленой шерстяной кофте и белом в горошинку платочке вязала и часто нашептывала. Напротив нее, на скамье, девушка в синей рябенькой кофточке и черных шароварах считала на маленьких счетах и потом что-то заносила в табличку.