Лесная история
Шрифт:
«Ну, Широков всех пасынков избыл», — говорили по прииску.
Но тот не слушал: все мысли его были о собственном сыне — Михаиле.
«Дом на четыре окна», который посулили Широкову, оказался всего лишь лесной сторожкой с крохотными сенцами и крылечком. Зато в избушке была сложена большая русская печь, поскрипывали просыхающие еловые половицы цвета яичного желтка; пахло свежей стружкой и глиной от недавно обмазанной печи. Мох, которым конопатили стены, еще не успел утратить зеленого цвета и кудряшками свисал
Вокруг было тихо. Иногда подавала голос кукушка или другая какая-нибудь птица, и все.
С неделю было так, потом приехали плотники и еще человек семь рабочих с топорами и пилами. Лес загудел, начали падать толстые рыжие сосны, завизжали пилы, раскряжевывая сваленный лес на бревна. По прорубленной в лесу трассе пришла автомашина, привезла кирпич, цемент, доски.
В начале июля неподалеку от избушки Широковых подвели под крышу рубленый двенадцатиоконный барак; потом плотники принялись за баню и тесовый конный двор.
В своей новой должности Широков почувствовал себя совсем неплохо: жена быстро обжила избушку, наладила хозяйство, нарубила сушняку на топку. Широков днем балагурил с плотниками, раза два сгонял верхом на прииск за водкой, а вечерами ходил, оглядывал лесосеку: не заронил ли кто огня, не бросил ли инструмент. Раз как-то собрался с духом, сам взял топор и прирубил стайку для коровы, которая до той поры ночевала под открытым небом.
Ефросинья Петровна пекла на всех рабочих хлеб, но варить отказалась; управившись по дому, уходила в лес по грибы, благо лето выдалось грибное, а после Петрова дня косила в низких местах, где трава была чуть не по плечи. Изъеденная мошкарой, она возвращалась к вечеру в сторожку, неизменно заставая мужа в компании ужинающих плотников. Слышала не раз, как те посмеивались:
— Что, дядя Логин, караулишь нас?
Петровна, привычно подавляя досаду, шла в избушку, вываливала из фартука набухшие в траве подберезовики и красноголовики и принималась стряпать ужин.
— Славненькая жареха! — хвалил Широков грибы, зажаренные на яйцах и сметане. — Ну что, мать, как трава?
— Не грех бы тебе самому дойти и поглядеть.
— Когда ходить-то? Я ведь при деле: отойди, еще огонь заронят. А огневщик-то я, я и отвечаю…
— Ты ответишь! — насмешливо отозвалась жена.
В конце июля, чуть успели закончить постройки, приехала партия вербованных рабочих.
— Не то татаре, не то мордва, — сообщил Широков жене. — Все больше бабы да девки. И на кой леший их? Какая с них в лесу работа?
Приехавшие наполнили лес голосами, стуком. На поляне около барака сушили постиранное белье, варили что-то в котелках, подвешенных над огнем.
В первый же вечер к Широчихе пришла маленькая черноглазая татарка.
— Тетенька, дай, пожалуйста, если можно, твой корыто. Шибко стираться надо.
— Еще чего! — рассердилась было Ефросинья Петровна. — Я чужим бельем брезгую, милка моя. — Но, заметив, как огорченно взметнулись у девушки
Она достала с чердака деревянное, до гладкости истертое корыто.
— Оно маленько течь дает, но постираться можно. Как тебя звать-то?
— Газиля, — радостно сказала татарочка. — Спасибо тебе, тетенька!
Потом Газиля стала заходить часто.
— Давай, тетенька, воду таскать буду, веники вязать помогу.
— Ну, ну, — с суровой ласковостью отозвалась Петровна. — На работе устаешь небось: в лесу робить не шутка.
Газиля полюбилась ей: маленькая, аккуратная, всегда пахнущая душистым мылом, она даже в рабочей одежде выглядела складно. На шее у нее краснели нехитрые бусики, в маленьких ушах поблескивали полумесяцы латунных серег. На вопросы Петровны, нет ли в чем нужды, Газиля просила только или спицы, или вязальный крючок, или ниток и иголок, — видно, была рукодельница.
Как-то в разгар страды, в воскресенье, Петровна взяла с собой Газилю грести сено. Целый день они были вдвоем в лесу. Повязавшись платками по самые глаза, осыпанные сенной трухой, которая щекотала и колола потное тело, посмеивались, перегоняя друг друга, швыряли легкими ясеневыми граблями порыжевшие на солнце кудрявые валы.
— Ты, тетенька, как молодой работаешь, — запыхавшись, сказала Газиля. — Тебе и мужик не надо…
— У меня, Газиля, мужик только по ночам шустрый… — неожиданно призналась Петровна и тут же устыдилась, что сказала такое девке.
Лишь к вечеру появился на покосе Логин Андреевич с большими деревянными вилами, чтобы сметать сено.
— Ну-ка погляжу я, чего вы тут за день-то наработали! Стоит ли вас кормить, — посмеиваясь, сказал он.
— Ладно тебе смеяться-то, — сурово отозвалась жена. — Совесть вот твоя где? Ты бы еще к полночи пришел. Я девку замаяла совсем.
Широков чуть-чуть постоял, подумал, потом достал из кустов припрятанный топор и вмиг срубил подметник для стога.
— Вот как робить-то надо! — подмигивая Газиле, похвастал он.
К ночи сено было сметано. Очесав стог и набросав сверху березовых виц, пошли домой уже в полной темноте, раздвигая мокрые от росы кусты.
— Где у тебя отец-мать? — спросил Широков у Газили.
— Отец живой, мачеха есть. От Казани сто двадцать километр наш деревня.
— Ты девка или баба уже? Сколько тебе?
— Девка… Семнадцать лет было…
— Пошто из колхоза-то ушла? Плохо, что ль?
— Зачем плохо? Нет, не плохо. Хлеб — много, картошка — много. Скучно больно: в колхозе одни бабы остались, мужик вовсе нет. А дома мачеха шибко плохая, дерется…
— Мы тебя здесь за русского пристроим, — пообещал Широков.
За покос Широчиха купила Газиле на платье. Решила сшить сама и, когда было скроено, позвала примерить.
Газиля стояла посреди широковской избы, пестрая, как цветок, поддерживая рукой тяжелые косы, которые мешали Петровне прикалывать юбку.