Лесной шум
Шрифт:
Прощай, Аскания! Мне пора оторваться от твоих неисчислимых живых сокровищ. Машина гудит.
М Е Л О Ч Ь
ЛИСЯТНИКИ
Достаточно наловить лисиц, посадить их в загородку и давать им есть—там они и разведутся. Такое представление об устройстве питомника пушных зверей у нас существует довольно твердо, но совершенно напрасно: оно нелепо вполне. Мне пришлось видеть два лисятника: один недавно—образчик только что изложенной нелепости, другой—довольно давно—первый шаг к питомнику.
Первый лисятник в монастыре. При этом слове невольно представляется каменная стена, колокольня, черные фигуры, плетущиеся под унылый звон монастырского колокола. В данном случае—ничего подобного. На самом берегу Онеги, бьющейся пенистыми волнами в гранитном ложе, окруженные девственным лесом стоят четыре маленьких деревянных домика, в одном из которых—управление участка лесной разработки. На мой вопрос, зачем окна другого домика вместо рам затянуты проволочной сеткой, мне объяснили, что там прежде жили монахини, а теперь на счет откомхоза живут лисицы. Сколько? Семь. Увидеть, однако, удалось только четырех: прячутся. А может быть, подохли? Действительно, недавно посадили их одиннадцать, и за месяц четыре околели, но только вы не думайте, заведующий у них ничего не ворует, а наоборот, очень о них заботится, кормит их рыбой, сортк для них стреляет, недавно палую лошадь купил. Еды у них сколько угодно, а только дохнут неизвестно с чего.
Куда прятались лисицы, которых не удалось видеть? В дыры между провалившимися полами. Четыре же в ужасе забились по углам. А на воле лисица живет в норе, вырытой с двумя входами довольно глубоко. У входов попадаются остатки пищи и всякая дрянь, но на всем протяжении норы никогда ни малейшей нечистоты. Тут же все валялось по полу кучами: объедки рыб и птиц, сорочьи перья и все прочее. От дома даже на значительном расстоянии пахло очень сильно.
Покидая эту лисью тюрьму, я не мог не выразить твердого убеждения в том, что и оставшиеся четыре арестанта-лисицы скоро околеют. И, следовательно, немалые деньги, затраченные с наилучшими намерениями на устройство питомника (поимка лисиц, сетки, корм и пр.), пропадут совершенно напрасно.
Хозяин второго лисятника—в Ораниенбауме—не имел в виду разводить лисиц, но каждую весну в течение ряда лет он или покупал лисят, или сам их выкапывал из нор, держал до морозов и—добрейший старик! — дарил лисьи шубки родственницам и знакомым. Однажды, стоя с ним на тяге вальдшнепов, я видел, как лисица вышла из норы, указал нору приятелю и помог ее раскопать, что без лопаты очень трудно. Четырех еле проглянувших лисят мы, за отсутствием мешка, сложили в мою рубашку и благополучно доставили домой. К ним я таким образом имел если не родственные чувства, то близкое отношение. Но я с интересом наблюдал ряд лет и других лисят, начиная с самого нежного их возраста до тех пор, пока они превращались в шубки.
Младенцев лисьих кормили из соски. Да, из резиновой соски, кипяченым коровьим молоком, сначала разбавленным водой, затем—цельным. Старик с длинной седой бородой нюхал, рассматривал, лизал, пробуя на вкус, соску и затем осторожненько совал ее в рот завернутому в тряпку, чтобы не брыкался, лисенку.
— Человека выкормить пустяки, — говаривал он при этом, — всякая дура выкормит. Да еще неизвестно, стоит ли его кормить: вырастет либо пьяница, либо потаскуха. А тут, коли сумеешь, дело верное—шуба.
Некоторые лисята нипочем не брали соски: такие, конечно, очень скоро погибали. Иные—редко—пропадали от неизвестных причин, но, выйдя из сосунков, почти все уже обеспечивали… шубку, если во время прикармливания (сначала вареными, а затем сырыми внутренностями животных и птиц) не давились случайно недостаточно измельченными кусками. В таких случаях старый дядя, никогда не имевший детей, рвал бороду и плакал крупными слезами.
— Тебе, свинье, все равно, — горестно выговаривал он садовнику, приставленному к лисятнику, — а мне больно, понимаешь, больно. Одну только кормежку не доглядел, и вот этот свинья дал ему подавиться. А ведь он есть не умеет, он маленький, у него ни матери, ни отца.
— Которых ты же, может быть, убил на облаве! — подзадоривал я.
— Да ведь это же совсем другое, — вытаращив глаза, в злобном недоумении кричал дядя, — неужели непонятно?
О нет, я понимал. Я в неделю раза два-три кидал работу и тратил иногда весьма скудные гроши для того, чтобы поехать взглянуть, как растут лисята, как старый дядя рассматривает и щупает пальцами каждый для них кусок, достаточно ли он мал и нежен.
— Копаются, подлецы, — говорил он, подмигивая, за работой над сеткой, — если только на аршин с лишком в землю сетку не запустить, подкопаются и уйдут.
Один лисенок, месяцев четырех, задавился, стараясь пробиться между столбом и слегка отставшей от него сеткой. Жажда свободы у них была неутолимая: они лезли во все щелки. Ни на какую выучку лисята не шли упорно. Но если, усевшись в их загородке, совершенно неподвижно проводить там ежедневно часа два-три, они понемногу начинают сначала выглядывать, а потом выходить из-под куч мха, в которых им устраиваются норы, — сначала общая для всех, а потом отдельные. Самое большее, чего удалось достигнуть в приручении лисят, это—чтобы они брали корм, положенный около самого человека.
С августа лисят сажали каждого на цепочку, прикрепленную к столбику; прикрытий не полагалось уже никаких, крыши над загородкой никогда не было, пол у клетки—чистый крупный песок, цепочка длинна настолько, что ходи, валяйся сколько и как угодно, но не старайся погрызться с соседом: все равно никак его не достанешь. Корм—каждому к столбу, нежности в обращении—ни малейшей, но ни толчков, ни пинков, ни суетни никогда. Нет, теперь не подохнут: теперь только в оба смотри, чтобы какой смельчак свой столбик не перегрыз и сетку загородки не разорвал. Достаточно, однако, узенькую полоску жести прибить на столб, чтобы его не грызли: хитры шельмы. Когда с первыми морозами дядя убеждался, что молодые лисы вполне выкунели, то есть перелиняли на зиму, он хладнокровно и отчетливо каждой всаживал в голову по маленькой пульке. А весной опять выкапывал новых, кормил из соски и горько плакал над лисенком-сироткой, погибшим из-за какого-либо недосмотра.
Давно нет на свете старика, которого за добрый нрав и большую седую бороду звали дядей десятка два совсем посторонних ему охотников, в том числе я; давно нет и следов его лисятника, но… не на правильном ли пути, освещенном знанием и любовью, был этот старик в огромном деле воспитания пушных зверей? До выводка лисиц, до питомника ему оставался еще шаг, но ведь он его намеренно не делал.
МЕЛОЧЬ
Для того чтобы вполне оценить значение для леса мелких певчих птиц, надо побывать в ноябре-декабре на черноморском побережьи Кавказа.