Лесной шум
Шрифт:
Один безоблачный день мелькал за другим, все жаркие, беззаботные, обильные дни. Иногда даже томила нега душных темных ночей. Когда промелькнуло их с полсотни, вдруг старый вожак оттаскал, избил до полусмерти двух молодых селезней без всяких к тому причин, кроме того, что молодые попались ему, когда он почему-то был не в духе. Это происшествие послужило началом ряда драк, возникавших из-за пустяков, просто от безделья. Ругань на всех утиных наречиях повисла в воздухе, причем кряквы, конечно, громче всех орали во все горло: «кря-кря-кря!» Дождь, ливший потоками несколько суток, прекратил брань, но смутно и сильно напомнил всем что-то очень важное, внушавшее тревогу, и после дождя положение затуманилось совсем.
Утки, державшие когда-то под крыльями утят, стали крякать долго, настойчиво, как будто подзывая выводок. А его не существовало. Иная пожилая утка, плывя в совершенном одиночестве, оглядывалась, ища за собой живую цепь плывущих вертлявых пуховых комочков, и, убедившись, что за ней никто не плывет, выбиралась на берег, крякая жалко, тоскливо. Некоторые из наиболее опытных подплывали или неожиданно, как с неба сваливались, слетали к разряженным в яркие перья селезням и покрякивали ласково, нежно, тихонько, ободряюще, как бы намекая на что-то. Одному молодому кряковому красавцу, отличавшемуся могучим изгибом шеи, досталось от опытных уток даже несколько щипков. Что ж, он дурак, что ли, чурбан, урод бесчувственный? Нет, он не хуже, если не лучше других, но он решительно не понимал, чего от него хотели, и равнодушно продолжал шелушить, засовывая в воду темнозеленый клюв. Впрочем, неосторожно подвернувшемуся селезню свиязи, красавцу с каштаново-бархатной головой и в белоснежном жилете, он тут же ни за что дал сильнейшую трепку. Тот, вырываясь, кричал, пищал, вертелся, наконец вырвался, взлетел в вышину и, трепеща от бешенства, вдруг издал лишь ему из всех утиных свойственный крик, роскошный из двух колен заливистый свист, звенящим хохотом радостно несущийся весной из-под облаков.
Сигнал? Конечно, нет. Конечно, то был бессознательный крик. Но он ответил на тот призыв, который уже дрожал в миллионах существ, истомившихся в зное ночей. Наступил тот миг, когда все они, увидавшие свет жизни в свежем воздухе севера, вдруг почувствовали непобедимую потребность вновь окунуться в волны этой прохлады. Крылатые станицы поднялись, равнодушно покинули чрезмерно роскошные богатства пищи и тепла и понеслись в унылые мхи болотистых тундр.
Теперь они летели в недосягаемой вышине, часто над облаками. Обильный корм, поглощаемый в течение многих дней покоя, собрал в их существах такие запасы сил, что крылья неустанно махали день и ночь. Бодрящее дыхание северных льдов неслось навстречу, пронизывало сладостным холодком, заставляло содрогаться, но оно манило, привлекало.
Среди ночного мрака во время перелета над морем вдруг заблистал странный сильный свет. Солнце? Нет, оно восходит в алом сиянии зари или исчезает среди красных облаков, а тут брызжут снопы ослепительно бледных, холодных лучей. Станицы птиц снижаются и с налета бьются о каменные стекла маяка. О, какой крик, какой ужас, сколько искалеченных и мертвых падает к подножию башни! Более недоверчивые, осторожные взмывают кверху и продолжают, как-то разбирая направление, лететь во мраке туда, где цель жизни таится в смутном очаровании, силе которого невозможно противостоять.
Снег лежал сверкающими полями, дыша холодом, дул резкий ветер, ночной заморозок щипал за лапы так, что приходилось, прервав дремоту, взлетывать, крякая от боли, и по едва оттаявшим закраинам почти нечего было есть. Но среди голодных невзгод вдруг ясно озарило всю жизнь то, что издали манило смутно. Ах, эта неизъяснимо-прелестная судорога любви! Для всех живых она ярче солнца, заманчивее света, сильнее голода, нужнее воздуха, дороже жизни. И охваченные волной весенней страсти птицы поняли, зачем сквозь бури, голод и смерть они прилетели на север.
Утиные стаи разбились. Селезни, так недавно вполне хладнокровные, в бешеной жажде обладания преследовали уток, а те, слегка убегая, как бы уклоняясь от неистовых ласк, уступали им, трепеща от наслаждения.
В лазурной вышине, трубя точно в серебряные трубы, неслись станицы лебедей, гоготали гуси, курлыкали журавли, — им путь был еще далек, их еще манило, им предстояло то, чего утиные пары уже достигли.
Селезни яростно трепали своих подруг, не пропуская случая уцепить и одиноко пролетавшую утчонку. О, как горько это было видеть той, что избрала его своим супругом на всю жизнь! Но как быть? Он так хорош в великолепии весенних перьев, что ему поневоле прощается его неукротимый характер.
Однако некоторые утки стали задумываться и несколько сдержаннее принимать ласки ненасытных любовников. Какие трепки доставались им тогда. Бедняжки крякали плачущими голосами, а опьяненные страстью красавцы таскали и тащили их так, что пух летел в воздухе и плавал по волнам взбудораженных луж.
Отлично сложенная кряковая утка решила, что достаточно подобной жизни, пора подумать о семье. Она равнодушно отвернулась от селезня, подплывшего к ней с любезностями, и направилась в желтую заросль прошлогодней осоки. Оттуда она была вытащена за шею, и взбешенный селезень до тех пор волочил и щипал ее, пока она вновь ему не покорилась. Тогда утомленный дракой и любовью селезень в счастливой дремоте на миг повесил нос, а когда он его поднял, утки около него не оказалось. Он оглянулся тревожно и зашипел в гневном негодовании. Как она посмела? И как она смогла так подло улизнуть? Он слышал бы малейший шелест ее крыльев, если бы она улетела. Негодяйка, очевидно, отплыла от него, как тень, и беззвучно шмыгнула в осоку, где ее не найти. И, взмахнув крыльями, покинутый любовник взметнулся ввысь. Ну, достанется трепка той, которая ему попадется! А изменница сквозь осоку, через кочки выбралась на довольно широкую лужу и остановилась в изумлении: бывает же этакая красота. Прямо перед ней, гордо подняв необыкновенно могучую шею, плавал селезень. Вот это—надежный муж, каким бы отцом он был для ее будущих детей, быть может, и ее он не колотил бы чересчур.
Сладко мечтая, она даже закрякала легкомысленно в избытке нежных чувств. Красавец с могучей шеей встрепенулся, увидел утку, кинулся к ней… После возни с криком, с дракой, с погоней по воздуху и по воде утка неожиданно нырнула на самой середине лужи и точно провалилась сквозь воду. Селезень в отчаянии и нырял и летал и шипел на разные лады, — нет, утка исчезла. Они злобно расстались навсегда, не заподозрив ни на миг, что они родные утята из того выводка, за которым год назад около той же лужи гналась водяная крыса.
Утка только потому оказалась так жестоко добродетельной, что все ее существо трепетало от иных чувств.
Гнездо! Туда в виде яиц она положит уже зародившиеся в ней новые существа, прикроет их, согреет, сбережет собственным телом, ценою жизни бесстрашно защитит их от всех врагов, спасет этих маленьких зеленых, пуховых, пока они не улетят вдаль, новые утки: она уже их любит страстно, самоотверженно, бесконечно. Зачем, кому это нужно? Неизвестно, но так велит закон, которому нельзя не повиноваться, закон жизни.
И утка принялась за постройку гнезда, покрякивая уже не легкомысленно, а деловито, как почтенная мать семейства.
Селезень с могучей шеей, неожиданно оскорбленный в самых горячих своих чувствах, осматривая все лужи, очень скоро нашел… селезня, также метавшегося в бесплодных поисках. Он его избил так, что тот, растрепанный, исщипанный, окровавленный, перестал даже шипеть и, собрав остаток сил, еле-еле улетел от разъяренного врага. Победитель, привстав на воде на лапах, помахал крыльями, поправил перья, пострадавшие в схватке, попил воды и гордо поплыл по зеркалу лужи. Нет, он им еще покажет, как от него прятаться, попадаться ему на дороге, когда он сердит, с такой шеей он за себя еще постоит и уток найдет. Вот… Вот кричит какая-то дрянь. Голос слабоват, потрескивает странно, но, несомненно, она зовет. Туда, к ней! Вот она, у куста. Селезень свалился камнем к утке, привычно схватил ее за шею и, отпрянув, взлетел, прежде чем из-за куста раздался выстрел. Чорт знает что: утка оказалась деревянной! Вот чего ни один селезень никогда себе представить не мог.