Лесной шум
Шрифт:
Ну да ладно. Пойдем домой, любимая моя птичка!
Угостить скворца было нечем, но он цепко сидел на моем плече всю дорогу без всякого вознаграждения.
Годы шли, несли большие перемены.
Я вырос в длинного верзилу. Гимназия давила меня своей ученостью. Как страшные призраки мелькнули спряжения греческих глаголов, ненавистные логарифмы. От них я бегал на охоту, лазил по болотам за утками, преследовал на отмелях куликов, отыскивал в лесных вырубках тетеревей. Приносил домой связки пернатых с широкими лапами, с длинными носами, с косицами на хвостах. Но мне никогда в голову не приходило выстрелить по скворцам, носившимся тучами над вишневыми садами. Плавает, бегает, летает добыча охотника. Греми, моя двухстволка! Дичь идет на кухню. Это совсем другое дело.
В клетке же у нас живет особенное существо, пернатый наш дружок, член семьи.
Кутька сидит у себя на жердочке и чистит перья. Мы завтракаем, едим кашу. Это скворцу нисколько не интересно. Он как будто не обращает внимания.
— Катя, — распоряжается мама, — принеси творог.
При этом слове скворец вылетает из клетки, опускается на стол и, прихрамывая, разгуливает между стаканами.
— Ты что ж, Кутька, за дурак, — говорю я, — пятый год у нас живешь, ни одному слову не выучился. Скажи: скворушка.
Черный блестящий глаз птицы смотрит на меня. Скворец отчетливо понимает, что я обращаюсь к нему, и стоит у моей тарелки.
— Скажи «скворушка», — настаиваю я, — не то не дам творогу.
И я закрываю рукой любимое лакомство скворца.
Кутька нетерпеливо топчется, крылья его вздрагивают, перья топорщатся и он шипит:
— С… с-с… кр… кр… шка-шка!
— Молодец, получай творог.
Я принимаю руку, и Кутька запускает нос в тарелку.
Это повторяется так часто, что присутствующие больше не смеются.
— Как не жалко так мучить птицу, — иногда упрекает мама, — смотри, все перья у Кутьки взъерошены.
— От чрезмерной любви к творогу, а не от мученья. Будет с тебя, Кутька, пошел домой!
Перья опускаются. Скворец, видя, что больше ничего не дают, летит в клетку, садится на перекладинку, чистит нос и сонно крякает. Значит, сыт.
Пока едят суп или пьют чай, это скворца не касается. Но едва подадут на стол мясо, Кутька уже летит и выпрашивает кусочек. Ватрушку от пирога отличает, плут. К пирогу он равнодушен, а к ватрушке—из клетки шмыг! Ватрушка с творогом: тут можно вкусно клюнуть. Впрочем, мелкие сухие крошки он со временем стал чуть-чуть поклевывать—повидимому, просто так, от нечего делать, среди чрезмерного разнообразия корма. С возрастом перья у Кутьки приняли глинистый оттенок, на них ярко выступили белые крапинки. Весь он как-то вырос, покрупнел.
Иногда новые гости спрашивали:
— Что это у вас за птица? Неужели скворец? Какой большущий!
Один гость как-то стал рассказывать около клетки, что вот в Москве пришлось быть у зубного врача. Так там скворец замечательный, говорит: «Здравствуй, скворушка».
Вдруг из клетки послышалось:
— С… с… с… кр… кр… шка-шка!
Ай да Кутя, молодчина! Поддержал. Догадался ли он о чем речь идет или только поймал знакомое словечко, да и брякнул свое в ответ, но столичным знаменитостям нос утер. Спасибо!
Птицы сменялись у нас часто. Очень недолговечен этот певчий народишко. Кутька перенимал их песни все, иные сразу, иные с большой задержкой. В погожее морозное утро, когда ярким светом блестел в окна свежий снег, вдруг рассыпалась такая звонкая трель, что мама с изумлением подняла голову.
— Разве опять канареек завели?
Нет, это наш скворушка почему-то вспомнил желтую птичку, исчезнувшую с год назад, да и грянул ее трескучую песню.
Одну зиму у нас прожил воробей. Клетки у него не было, он спал в складке оконной занавески. Прозвали его Чик-Чик. Прыгал воробей весело, но почти молчал. Так при виде его Кутька всегда чирикал по-воробьиному.
Синицы у нас никогда не держали, но Кутька откуда-то знал ее тонко звенящую песенку и отчетливо изображал:
— Цы-пинь—пень—тарарах!
Иногда он путал их всех в кучу: привычных знакомцев—чижей, снегирей, щеглят, чужую птицу Канарских островов и курицу, сзывающую цыплят.
Свои шумные представления Кутька устраивал только в одиночестве, когда около него никого не было. Конечно, он не подозревал, что за ним подсматривают и подслушивают в щелку.
Выглядывал огненный край солнца. Алые тени ползли по белым стволам берез. Вся комната наполнялась розовым светом.
Скворец, распушив перья, топтался на жердочке, надувал горло и кричал всякими, даже непонятными голосами.
Мама, ложившаяся позже всех в доме, выбегала из спальни, кидала на клетку какую-нибудь покрышку и уходила ворча:
— Вот покоя нет. Скандалист, безобразник, молчи!
В клетке слышится как будто обиженное кряканье, потом молчаливая возня встряхиваемых перьев.
Если мама ловила меня в моей засаде, то упрекала:
— Бесстыдник, тебя женить пора, а ты ни свет, ни заря скворцу концерты заказываешь. Спать не даешь.
Бедняжка с досады, впросонках явно преувеличивала. Мне шел только шестнадцатый год, и, к сожалению, ничего заказать скворцу я не мог. Забавной пискотней из чужих криков Кутька оглушал часто, но собрал ее сам.
Не сговариваясь ни с кем, Кутька раз в год пел и собственное сочинение—песню скворца весной.
Он пел ее одинаково у себя в клетке на жердочке и в безлистых ветвях березы, когда ручьи бежали из-под снега. Пузырилась, брызгала, свистела бесхитростная песенка перед птичьими домиками на деревьях.
Кутька лазил после пения в скворечники. Зачем? Что он там делал, что видел? Почему не остался там жить у вольных скворцов?
Нет, что-то тянуло его вернуться в клетку.
Творог? Может быть.
Иногда Кутька ночевал на дереве, все утро домой не показывался. Но около полдня являлся, и если находил террасу запертой, то стучал клювом в окно столовой. Влетает в форточку и—шмыг на стол! Что подают к завтраку? Кашу? Шмыг в клетку. Баранину? Это другое дело. Не дадут ли кусочек? И пляшет и головенкой трясет, попрошайка.