ЛЕСНОЙ ЗАМОК
Шрифт:
Не буду задерживаться на всех этих трудностях. Скажу только, что оставленные мною в Хафельде агенты старательно докладывали мне о всевозрастающем успехе новоявленного пасечника Алоиса, но, недостаточно глубоко вникая во встающие перед ним проблемы, не могли сообщить мне должное понимание того, что на самом деле происходило с ним самим, с его пчелами, с его женой и с его детьми начиная с последних месяцев 1895 года и вплоть до самого лета 1896-го.
В конце октября оставленные в Верхней Австрии подручные буквально засыпали меня всевозможными подробностями. И я ничуть не удивился тому, что пчеловодство уже успело превратиться для Алоиса в своего рода манию.
В России у меня не было времени вдаваться в эти детали. Не получая прямого доступа к мыслям Алоиса в периоды бодрствования (что, как я уже упоминал,
Немало узнаем мы и благодаря тому, что не брезгуем подслушивать самую обыкновенную семейную болтовню. Одним словом, информации у меня скопилось предостаточно для того, чтобы расстроиться, потому что мои агенты подошли к делу предвзято. Они считали Алоиса слабаком, причем чересчур озабоченным слабаком, — а всё потому, что не разбирались в людях (мужчинах или женщинах), обладающих силой и стойкостью, однако подпавших под наблюдение в период душевной смуты. Не составляет труда понять человека, который заведомо слабее тебя, а вот проникнуть в подлинные мысли кого-нибудь более сильного, чем ты, куда труднее. От тебя требуется уважение, а как раз им мои оставшиеся в Австрии агенты были обделены напрочь.
Будучи в своей прежней жизни людьми довольно ничтожными, они и в Алоисе подмечали в первую очередь всё, что в нем было мелкого и ничего не значащего. Мне приходилось, рассматривая поставляемые ими материалы, делать вынужденную поправку на эту, условно говоря, недобросовестность. Вынужден напомнить читателю, что именно от этого отца именно у этой матери родился мальчик, которому предстояло превратиться в Адольфа Гитлера. Так что, оценивая Клару и Алоиса, нельзя упускать из виду присущую им силу, хотя и о серьезной слабости, свойственной обоим, забывать тоже непозволительно.
Что ж, ладно. Вот вам мой тщательный (хотя и приобретенный из вторых рук) отчет о несчастьях, обрушившихся на свежеиспеченного пасечника Алоиса.
Его первой заботой (которую я нахожу комичной, потому что он всю жизнь, можно сказать, не снимал Мундира) стала необходимость постоянно носить светлые перчатки и специальный головной убор с забралом (и то и другое — ослепительно белого цвета). Нужно было также избегать темных брюк и пиджаков, которые он привык носить, а значит, в самые первые дни едва ли не главным для него оказалось не забыть переодеться, прежде чем подойти к ульям. Темные и яркие цвета пчел раздражают — и он отлично знал об этом. Знал на основе горького (хотя и неоднозначного) опыта. В тот день, много лет назад, когда его жестоко искусали пчелы из собственного улья под Браунау, он совершил ошибку, пригласив с собой на пасеку в воскресенье под вечер некую красотку. В план обольщения наряду с демонстрацией сноровки в деле обращения с пчелами входила и внешняя неотразимость, так что он предстал перед дамой (и перед пчелами) в синем парадном мундире. И был покусан так жестоко, что поневоле запомнил это навсегда. Да и намеченное на вечер совокупление сорвалось, потому что красотку покусали тоже, не пощадив ее пышной, практически обнаженной груди. Конечно, интрижкой больше, интрижкой меньше; однако самолюбию Алоиса тем самым был нанесен тяжелый удар. И, как мы видим, он так и не сумел полностью оправиться. Даже облачившись во все белое, он испытывал приступы острого страха. Приближаясь к пасеке, он чувствовал, будто в животе у него взрываются сигнальные ракеты.
В каком-то смысле, однако же, Алоис оставался тем, кем он был по праву рождения, то есть крестьянином. Он не забыл о том, что из каждого небольшого несчастья можно при случае извлечь большую выгоду. Главное оставаться начеку. Как мы помним, временное ослабление ревматических болей после неприятного инцидента с пчелами навело его на любопытные мысли в области медицины. И Старик при личной встрече Подтвердил справедливость его выводов.
Именно это подтверждение и послужило отчасти причиной того, что сам Алоис согласился со Стариком в другом отношении: импортируемые в Австрию итальянские пчелы лучше аборигенок. И хотя у Алоиса возникло подозрение, что Старик сознательно подсовывает ему именно тот рой, от которого сам стремится избавиться, он позволил себе прислушаться к словам о том, что с итальянскими пчелами ему будет куда проще управиться. Более того, их благородно-желтый окрас, заставляющий вспомнить об отменно начищенной кожаной обуви бежевого цвета, превращает их просто-напросто в красавиц. Алоису пришлось согласиться с тем, что три золотистых сегмента на спинке у пчелы, резко очерченные черным контуром, и впрямь прекрасны. Или, вернее, шикарны, потому что ему вспомнилось именно это слово. Тогда как австрийские аборигенки серые и мохнатые. И никакого в них, в отличие от итальянских сестер, шика. Впоследствии Алоис почувствовал себя в некотором роде предателем, ведь порода австрийских пчел носила название «пчелы Франца-Иосифа».
Беспокойство, испытываемое Алоисом, усиливалось из-за того, что он так и не смог убедить себя, что поступил правильно, решив не тянуть с обзаведением собственными ульями до весны. Теперь ему предстояло заботиться о том, чтобы его колония не погибла от холода.
На протяжении всех зимних месяцев внутреннюю температуру в каждом из ульев следовало замерять каждый день. Однако улей можно было открывать всего на пару секунд.
«Вас будет снедать любопытство, — предостерег Алоиса Старик, — но не вздумайте давать ему волю. Нечего и думать о том, чтобы снять выдвижные рамы и посмотреть, как обстоят дела в сотах. В результате такой неосторожности вы можете настолько выстудить улей, что на новый обогрев у пчел уйдет несколько часов. А это неизбежно приведет к резкому сокращению популяции. Так что не рискуйте, господин Гитлер. До сих пор, судя по вашим собственным словам, вам доводилось иметь дело с пчелами лишь в июне и в июле. А такое под силу даже любителю. Но для того чтобы стать подлинным Пасечником и провести маленький народ сквозь суровую зиму, человеку нужен характер, друг мой, характер! — И словно бы для вящей убедительности он добавил: — Мой новый друг!»
Если бы Алоису выпал жребий оказаться одновременно и подсудимым, и судьей, он вынес бы себе обвинительный приговор. Неужели какая-то отставка заставила некогда сильного человека превратиться в такую развалину? Повинуясь минутному порыву, он купил ферму, а затем (словно бы для того, чтобы удвоить ставку) приобрел два пчелиных роя в дощатых ульях. С какой стати было так спешить с обзаведением собственной пасекой в канун зимы? Разве и это не стало данью порыву, причем опрометчивому? У Старика хватило наглости сказать ему на прощание: «Скоро вы увидите, от скольких хлопот я вас избавил».
Но, избавленный от лишних хлопот, Алоис добрал свое напрасными опасениями. Ему все еще не исполнилось шестьдесят, черт побери, оставался еще год с лишним до этой круглой даты, но, взвалив на себя новую ношу, он внезапно почувствовал сильнейшее изнеможение. Его два улья уже стояли под дубом, утепленные толем и сверху, и снизу; толь, чтобы его не сдуло ветром, был аккуратно придавлен камешками. В двух ульях обитали два роя. Каждый день он замерял температуру в обоих ульях, а раз в неделю проводил взвешивание. Его проблема отчасти заключалась и в том, что работы у него практически не было — только треволнения. Если к весне пчелосемьи существенно ослабнут, ему придется подселять остатки одной к остаткам другой, придется, не исключено, покупать еще пчел, что, не говоря уж о новых тратах, вне всякого сомнения, приведет в восторг вонючего Старика; да и может ли быть по-другому, если высокочтимый главный инспектор таможни господин Гитлер распишется в собственном невежестве в области пчеловодства всеми десятью пребольно покусанными пальцами? Уже прямо сейчас, в ноябре, Алоис прочитал целую лекцию — Анжеле, Ади и даже Кларе — на тему о том, как важна будет в пчеловодстве с наступлением теплой погоды чрезвычайная опрятность. Каким бы пригожим ни выдался денек, ульи ни в коем случае нельзя оставлять открытыми. И главное — не проливать наземь ни капли меду. А если все-таки прольешь, немедленно прибрать за собой. Потому что, если этого не сделать, пчелы могут наброситься на дармовой мед, на не стоящий им никаких трудов мед, и увязнут в нем, и если лужица окажется достаточно глубокой, она станет для них сестринской могилой.
Так что его страхи распространялись на все семейство и простирались на много месяцев вперед. Ежевечерне он читал литературу по пчеловодству и мало-помалу впадал от нее в полную зависимость.
Он смастерил третий улей, который пока был ему без надобности, и гордился проявленным мастерством, хотя, понятно, его самопальной поделке было далеко до настоящих «лангстроттов».
Однако работа его успокоила. Грудь колесом, он важно объявил жене: «У кого в жилах течет добрая немецкая кровь, тому понятно, что благословение дарует нам не Господь, а тяжкий труд». Хотя это было, пожалуй, не слишком удачное замечание. Почему он завел речь о немецкой крови, а не об австрийской?