ЛЕСНОЙ ЗАМОК
Шрифт:
Про себя же он произнес: «Разумеется, я не позволю мальчику зайти по этой тропе слишком далеко. Еще не хватает ему превратиться в больного на всю голову священника!»
Ади меж тем и впрямь подумывал о том, не стать ли ему когда-нибудь монахом или лучше сразу аббатом. Ему нравились черные сутаны, и рай в его представлении связывался со светом, сочащимся сквозь высокие «окна-розы». Да и зачитываемый нараспев «Отче Наш» доводил его едва ли не до слез: Да святится Имя Твое… Да пребудет Царствие Твое…
Пока он занимался хоровым пением, я исподволь внушал ему, что когда-нибудь он поднимется превыше всех этих монахов и возьмет бразды правления в свои руки: власть — в одну, тайну — в другую. И в этом отношении
Однажды, оставшись один в комнате, которую он делил с Анжелой, Адольф снял с крючка ее самое темное платье и накинул себе на плечи, как своего рода сутану. Встал на стул. И, понимая, что нужно говорить тихо, не то его услышат в коридоре, начал произносить проповедь, переполняющую его сердце с тех пор, как он ее впервые услышал в церкви. Вслед за проповедью пришел черед молитвы, обращенной к св. Михаилу Архангелу. Впоследствии он поступал так ежедневно, заранее предвкушая тот час, когда очутится в густом лесу и сможет всею мощью голоса обрушить те же словеса на деревья.
Сначала ему было страшновато произносить вполголоса текст самой проповеди. Адское пламя пронижет каждую пору твоего тела. Расплавит кости и легкие. Чудовищный смрад вырвется у тебя из горла. Отвратительно запахнет все тело. И это пламя будет бушевать во веки веков.
Он покачнулся и едва не упал со стула, на котором стоял. Сила слов была такою, что у него закружилась голова. Ему пришлось продышаться, прежде чем он смог прочитать молитву. О Господень Великий Архангеле Михаиле! Помоги нам, грешным, и избави нас от труса, потопа, огня, меча и от напрасной смерти, от великого зла, от врага льстивого, от бури поносимой, от лукавого избавь нас всегда и во веки веков. Аминь!
Он чрезвычайно разволновался. Я сделал все, что в моих силах, чтобы внушить ему: он получил знак свыше. Но тут же — словно для того, чтобы нарочно все испортить (не были ли задействованы в игре и другие силы?), — мальчик испытал первую в жизни эрекцию. И вместе с тем почувствовал себя женщиной. Должно быть, дело заключалось в запахе, которым было пропитано платье Анжелы. Он сорвал его с плеч, швырнул на пол, спрыгнул со стула, дал даже платью пинка, прежде чем поднять его, вновь понюхать и выпустить ветры. И опять-таки почувствовать себя женщиной.
И в этот миг он понял, что ему надо заняться тем же, что уже попробовали его соученики. Ему необходимо было сравняться с ними. А для этого — начать курить. Трубочный дым, выпускаемый ему в лицо, он запомнил и возненавидел еще в младенчестве, но теперь он был готов на что угодно, лишь бы вновь почувствовать себя мужчиной. Стопроцентным мужчиной, а не так — серединка на половинку!
Над входом в монастырь, представляющим собой арочные ворота, красовалась высеченная в камне большая свастика. Это был фамильный герб предыдущего аббата, фон Хагена, ставшего настоятелем монастыря в 1850 году, — фон Хагену, должно быть, нравилось, что название его герба совпадет со звучанием имени [18] .
18
Немецкое Hackenkreuz (свастика, букв, крюкастый крест) можно с некоторой натяжкой интерпретировать как «крест Хагенов». — Перев.
Спешу добавить, что из этого не стоит делать слишком далеко идущие выводы. Свастика фон Хагена была чрезвычайно изящна и менее всего способна навести на мысль о грозных легионах, Которым предстояло впоследствии маршировать под этим символом. И все же это была она, свастика.
В день, когда ему исполнилось девять лет, Адольф стоял один у монастырских ворот и курил. Пребывать в одиночестве ему оставалось, впрочем, уже недолго. Самый подлый из облаченных в сутану наставников, известный среди школяров своим умением подкрасться совершенно незаметно, именно так и поступил — и застукал Адольфа с дымящейся самокруткой (щепотка табаку из трубки Алоиса, завернутая в клочок газетной бумаги). Цигарка была мгновенно конфискована, брошена наземь и расплющена каблуком. Вид у священника был при этом такой, словно он давит таракана.
Ади изготовился зареветь.
— Не исключено, — услышал он, — что в тебя вселился сам Дьявол. А если это так, ты умрешь в чудовищной нищете.
Священник язвительно усмехнулся. Он припоминал слова и силу проклятий, произнесенных им за долгие годы служения Господу.
Едва собравшись с духом для ответа, Адольф начал:
— Отец, я знаю, что был не прав. Я попробовал, и мне не понравилось. Я больше никогда не прикоснусь к табаку.
В это мгновение ему, однако же, пришлось стремительно сорваться с каменных ступеней при входе и броситься на лужайку, где его тут же и вырвало. Отвращение, испытываемое наставником, подействовало на мальчика, как углекислый газ: он задыхался. Все в этом человеке было зловещим: длинный нос, тонкие, как лезвие ножа, губы. И тем не менее, испытывая невыносимые муки, Ади уже мысленно прикидывал, каким образом лучше всего попросить прощения у аббата. Он понимал, что, как только иссякнет рвота, его препроводят в начальственный кабинет.
Оказавшись перед аббатом, он вновь расплакался. У него хватило смекалки (и вдохновения) заявить, что он надеется только на одно: этот отвратительный проступок не лишит его возможности стать впоследствии священником, о чем он-де только и мечтает. И готов понести любое покаяние. Когда он закончил, настоятель, на которого искренность мальчика произвела большое впечатление, сказал: «Что ж, со временем из тебя получится превосходный служитель Господа».
Чем сильнее лгал Ади, тем искреннее звучал его голос. И все же анафема в известном смысле прозвучала. Отныне он раз и навсегда отказался от мысли стать священником. И только его восхищение аббатом как было, так и осталось неподдельным.
По моему ощущению, денек выдался удачный. Поскольку клиентов в этой части Австрии у меня тогда хватало, мне не всегда удавалось оказаться на нужном месте в нужное время. Однако на сей раз я не оплошал. Подлый наставник — и удивляться тут нечему! — был одним из моих лучших людей во всем Ламбахе и, разумеется, получил своевременное указание прогуляться к воротам, осененным свастикой фон Хагена.
Хочу уточнить, что обожание, которое Адольф питал к аббату, пусть и осталось неподдельным, но постепенно превратилось всего лишь в тень первоначального преклонения и чуть ли не обожествления. А вот ненависть к длинноносому монаху, напротив, только усилилась, и оттого благодарная память о мгновении, когда Алоис разрешил сыну петь в церковном хоре, оказалась практически избыта. Так или иначе, из этих воспоминаний вскоре ушла малейшая душевная теплота, поскольку довольно быстро выяснилось, что отцовским любимчиком становится Эдмунд. Однажды, получив от Ади хорошего щелбана, этот маленький наглец решил дать ему сдачи.
— Не лезь ко мне! — сказал он. — Я не хуже тебя!
Тут Адольф ударил его уже по-настоящему, и четырехлетний мальчик горько (а главное, громко) расплакался.
Когда Клара спустилась к ним на первый этаж с попреками, Адольф огрызнулся.
— Алоис-младший вечно бил меня. И никому не было до этого дела.
Но тут уж в спор встрял глава семейства.
— От Алоиса-младшего тебя защищала твоя мамаша, — заявил он. — Я это прекрасно помню. Она вечно была на твоей стороне. Даже когда виноват был ты. Твоего старшего брата это обижало, и, возможно, мне следовало исправить эту несправедливость.