Лесные братья [Давыдовщина]
Шрифт:
— Здравствуй, брат мой, давно уже я жду тебя!
Этот ответ, как и сама процедура перекрещивания, до того поразили Штейникова, что он инстинктивно протянул руку к поясу, ибо никто его, бездомного беглеца, каторжника, кроме полиции, ожидать не мог. Но человек, лицо которого оказалось что — то странно знакомым Штейникову, расхохотался и сказал:
— Ты, конечно, пришел не за тем, чтобы меня повесить? И только тут Штейников понял, что перед ним стоит сумасшедший человек…
Между тем боевики, вырвавшись из кольца, остановились далеко в стороне от места схватки с ингушами.
Сели отдохнуть. После быстрого бега дышалось тяжело. Сначала сидели молча, но чувствовалось, что каждый думает все о том же.
— Погиб Штейников, — не то спросил, не то ответил товарищам очнувшийся от раздумья Иван.
По лицу Алексея пробежала гримаса, ибо в словах брата он почувствовал оттенок грустной подавленности.
— Все погибнем, — вызывающе ответил он.
— А за что?
Бешеный перегиб перекосил лицо Алексея. Казалось, что Иван дотронулся до его самой больной, наглухо скрытой раны, о существовании которой он не хотел, чтобы подозревали.
— За что? — крикнул он. — А так!.. Ни за что, за собственное удовольствие!.. Назло всему!..
— Назло лучше жить!
— Нет, иногда лучше умереть и… молчи лучше, когда ничего не понимаешь!
— Ребята!.. — проговорил он немного помолчав. — Да что же это такое на самом деле, что это на всех такая хандра нашла? Ну ее к черту; Будем работать, как в прошлом году работали! Разве плохо было? А теперь еще лучше работать надо! Лбова нет — так надо же, чтобы хоть кто — то доказал, что еще не все погибло, не все задушено.
Он долго говорил, говорил горячо и убедительно, а когда кончил, то веселей и легче стало у него на душе.
Взошло солнце, зашумел, ожил лес и появились улыбки на заросших, обветренных небритых лицах «лесных братьев».
СМЕРТЬ ДЕМЕНЕВА
Было решено произвести экспроприацию железнодорожной кассы на станции Усолье, но так как самого главного боевика Штейникова теперь уже не было, тс дело это поручили Деменеву.
Он уехал в Усолье один, ибо рассчитывал там на по мощь нескольких местных рабочих, связанных с давыдовцами.
Было утро, от воды широко разлившейся Камы воды подымался легкий теплый пар. На станции было в этот час только шесть мастеров да пять, жандармов.
Поставив двух часовых у входа в вокзал и захватив одно го с собою, Деменев ворвался в жандармское помещение. Два жандарма спали, двое играли в шашки.
Скомандовав «Руки вверх!», Деменев схватил со стола небольшой, обитый железом ящик и, приказав жандармам лечь на пол, хотел было разоружить их, но в это время сзади послышался стук; распахнулась дверь, и вошел пятый, вернувшийся откуда — то жандарм. Увидев двух вооруженных людей и товарищей, лежащих на полу, он с криком отскочил назад, захлопнув за собою дверь. Выбежав на перрон, он дал выстрел в воздух.
Деменев понял, что дело плохо, что сейчас поднимется настоящая тревога, и не рискнул тратить время на разоружение стражников. Выстрелив в одного из них, он бросился бежать. Но едва он распахнул дверь, как стражники повскакивали и, через открытое окно выбравшись на перрон, перерезали ему дорогу. Остановившись на углу, они открыли по беглецу частый огонь.
«Ничего, — подумал Деменев, — вот мы сейчас вам покажем!»
Он начал отстреливаться, озираясь по сторонам: он не понимал, куда могли деваться его товарищи. Но уже через несколько мгновений он понял, что товарищей нет. Очевидно, испугавшись перестрелки, невыдержанные и не закаленные в схватках помощники бросились бежать кто куда.
Тогда Деменев, которому пора было уже думать о спасении, бросил тяжелый ящик. С трех сторон путь ему был перерезан, оставалась только одна дорога — за пакгаузы.
Пробежав немного, он понял, что попал в ловушку, ибо впереди, насколько хватало глаз, была только вода и вода, широко разлившаяся по полям. С гладкой как лист поляны он отстреливался до тех пор, пока одна из пуль не пробила ему грудь. Тогда он упал вниз лицом. Теряя сознание, судорожным зажимом пальцев вырвал клок росистой травы и стиснул его так, что зеленая травяная кровь капельками потекла на землю.
Потом пальцы разжались — и он умер.
Бомбы были на исходе, и Алексей то и дело торопил рабочих завода, замедливших на этот раз давно обещанную доставку условленного количества.
— Нет никаких сил, Лексей Иванович, — отвечали ему с завода. — Слежка такая, что до уборной без чужих глаз не дойдешь. Только примешься за работу, станешь обтачивать, глядишь, мастер идет. «Ты что такое, сукин сын, делаешь? Почему не своей работой занят?» — и так это подозрительно он смотрит, что беда прямо.
К счастью, мастер заболел, слег на несколько дней. Поставив в проходах наблюдателей, несколько рабочих быстро принялись за дело. В то время, когда один обрезал кусок газовой трубы до нужного размера, другой делал винтовую нарезку, третий просверливал закрышку и…
Работали быстро, сосредоточенно, то и дело оглядываясь по сторонам.
— Эх, мать твою!.. — зло сплевывая, проговорил один и начал обертывать тряпицей порезанный в спешке палец. — Вот и кружись тут, как черт в колесе. Того и гляди, что влипнешь за других! Хорошо им… ушли в лес — ищи, свищи их, как ветра в поле, а тут: придут домой и заберут тебя голыми руками. Тут тебе и тюрьма, тут тебе и каторга, а дома — баба да четверо ребятишек — один одного меньше!
— Мы не поможем, так кто же поможет? — процедил сквозь зубы другой.
— Против помощи никто не говорит. Да все без толку! Я один, может быть, уже десятую бомбу вытачиваю а польза какая? Мало что — то пользы видно, беспокойства хоть отбавляй! Арестовывают людей, выгоняют целыми десятками. Про Ваську слышали?
— Что?
— Письмо прислал. Сказывает, всех ребят, которых отсюда уволили, ни на один завод не принимают. Так и говорят: «Александровцы — бунтовщики, вешать вас, сукиных детей, надо! Нету для вас работы!» Управляющий будто телеграмму дал по всему Уралу, чтобы, значит, гнать александровцев отовсюду в шею!