Лесные тропы

Дубровский Евгений

Своих детей у лесничего нет, а чужих, как ни придешь к нему, всегда толпа.

Мальчиков он почему-то зовет петухами, девочек — тетерками.

Для нас он и дяденька, и дедушка, и Степан Алексеевич.

— У меня в доме ничего не трогать, — сурово говорит коричневый дяденька, — вас, цыплят, тут двадцать, а то и три десятка за иной день пройдет. Если каждый погладит зайку раз, сколько раз зайка испугается? Правда, Машка?

Сорока кричит:

— Здрравствуй!

А в саду у дяденьки другие правила.

Тут хоть на голове ходи, ешь, когда придет время,

сколько влезет. Только деревьев не портить.

— За сломанную ветку прррогоню, — пугает дед, — веррно, Машка?

А сорока с березы у забора кричит свое: «здравствуй!»

Весенний поход

Чуть только стает снег и простучат колеса по городской мостовой, Степан Алексеевич в коротком казакине, в широкополой шляпе, в высоких сапогах выходит на крыльцо. Толпа ребят встречает его криком:

— С добрым утром, Степан Алексеевич!

— С добрым утром, — посмеивается он в ответ, — с веселым солнышком. Весна, жаворонки давно прилетели. Цып, цып, цып! Сколько тут вас, мелочи? Становись один за другим. Раз, два… Одиннадцать петухов, пять тетерок. Весь выводок, значит, шестнадцать цыплят. За сморчками, за весенними грибами! Шалунишки, крикуны, болтуньки пусть идут домой. Остальные, смирно, за мной марш!

Зимы в саду больше нет. Кое-где в ямках у корней безлистых деревьев еще видны пятна снега; земля вся точно в пузырях каких-то; в густой заросли вишен темновато; там прыгают лягушки и пахнет сыростью. На залитой солнцем полянке уже сухо. Около старых кривых яблонь коричневый дедушка поднимает высоко палку и тихонько кричит:

— Стой!

Он оглядывается, поджидает отставших и шарит палкой в толстом слое полусгнивших листьев. Нам знакомы эти крупные листья кленов и дубов, мы осенью таскали их сюда корзинкой.

— Готово, — заявляет дед, вынимая нож, — вот они, мошенники, обманщики, лгунишки-сморчки!

Он срезает с корней несколько остроконечных грибов.

— Тяни, тетерка, гриб за голову, тащи с него шляпку. Что, не стащить? Я и говорю, обманщики они, сморчки. Голова и корень из одной кожи, а вид такой, как будто шляпа есть. Ложношляпные грибы. Эй, петухи, кто листья носил сюда осенью? Забирай свои грибы. Вот тут, вокруг яблонь, я развожу их давно. Сморчки любят падалицу, гнилые яблоки. А в лесу сморчки лучше растут на кострищах, на местах, где разводили костры.

В корзинках у нас десятка четыре грибов величиной с орех. Два — три гриба попались крупные, с яйцо. Их плотные коричневые головы не гладки, а в маленьких неровных ямках. Верно ведь: похоже на грибную шляпку, а не шляпка!

Из дедушкиного сада по отлогой горе берега мы опускаемся к реке и входим на паром. Коричневый дед уже тут, поспел раньше всех. Он стоит у перил и кладет руку на голову каждому из проходящих мимо него «цыплят».

— Одна, две, — считает он громко, — пять. Тетерки все, а петухов сколько? Десять. Одного петуха нет.

— Я тут! — кричит Федька Лапин.

Он успел пробраться на паром и сидит в телеге, высоко нагруженной колесами.

Вот на паром с грохотом

въезжают возы. Лошади пугаются, фыркают, топочут. Мужики ругаются, кричат. Наконец, успокоились, замолкли, паром отплыл. Но у пристани опять шум, возня.

— Эй, дядя, — кричит Степан Алексеевич паромщику, — дай-ка сходню сюда!

По широкой доске мы перебираемся с парома прямо на берег и бежим по пустой открытой равнине.

Это пойма, заливной луг. Летом тут будет сенокос, а теперь лужи, какие-то палки, у редких кустов хворост, сор, лохмотья. Пахнет сыростью, как будто рыбной гнилью, тяжко, гадко.

Лес виднеется недалеко, и вот мы идем уже между деревьев. Странно как-то в лесу: голые сучья черны, тени почти нет, кусты стоят тощие, точно ощипанные, и около них сыро, плесень. Берез мало, чаще встречаются осины. Старые черные ольхи стоят толпами по краям каких-то оврагов с обрывистыми песчаными берегами. Узловатые корни выглядывают из песка. Огромные серые камни торчат между поваленными деревьями.

— Это все вешняя вода навертела, — объясняет дед. — Вот по таким обрывам, где на солнышке потеплее, где черные пятна, зола, угли, где, значит, костер горел или пожар прошел, там ищите!

Мы разбредаемся, лазим, шнырим среди старых пней, хвороста, песчаных ям, серых, гладких, огромных булыжников-валунов.

— Гоп! — тихонько выкрикивает Федька Лапин. — Гоп-гоп, есть. Сморчок!

Коричневый дяденька доволен; он покачивает шляпой и смеется:

— Вот пройдоха. Глазаст. Ну, показывай, что нашел. Сморчок? Тот, да не тот. Не сморчок, а строчок! У строчка голова не острая, как яйцо, а плоская, широкая, толстая и не в круглых ямках, а в извилинах. Сморчки безвредны, а строчки ядовиты.

— Дедушка, на рынке только такие строчки и продают.

— Верно, тетерочка, продают, а все-таки я прав: это ядовитые строчки. Если их кипятком обварить, да еще с уксусом, тогда их можно есть, а зажарить прямо так — беда!

— Гриб, гриб, я тоже гриб нашла! — визжит самая маленькая из тетерок. — Дедушка, вот!

— Тс, тс, не кричи. Покажи-ка. Сложи кулаки.

Ну и строчок! Больше двух тетеркиных кулаков, сложенных вместе.

— Жалко разрезать его, — смеется Степан Алексеевич. — Ну, да ладно, авось другой найдем. Смотрите!

Он разломил шляпку гриба пополам. В грибе клещики сидят черные, коричневые, блестящие, вроде пауков, в грибе камешки, сор всякий. А с виду какой хороший гриб.

— В крупных сморчках всегда так. Вот мои два кулака. Правда, они побольше твоих? Так вот в Туркестане растут строчки ростом с два мои кулака. Внутри у них пусто; есть эти строчки можно, но они невкусны и почти никуда не годятся. Брось-ка ты своего великана. У мохового болота, по кострищам, около угольных ям, полные корзины наберем, на мариновку, на сушку хватит.