Лесные тропы
Шрифт:
Да это и все равно. Все северные захолустья одинаковы.
Жили мы всегда на краю городишка. Везде у нас сад, где точно в снегу стоят весной вишни и яблони, поют и суетятся у своих домиков скворцы. А зимой по следам видно, что в сад лазят зайцы. И везде волки. Я их не вижу, но слышу страшные разговоры о волках.
То тетка Варвара, приносящая по утрам сливки, плачет: ярку у нее утащил волк. Что за ярка? Варвара сквозь слезы смеется:
— Вот дурачок! Что ярка, что овца — все одно.
Мне немножко стыдно, что я не знаю такого пустяка, но я рад: все-таки развеселил старуху, — она уже не плачет.
То поросенка волки зарезали. Как это волки режут? Мне интересно это узнать, но я уже остерегаюсь спросить, — надеюсь, что как-нибудь это выяснится.
За прокурором волки гнались! Он ехал в возке и на большой дороге попал в волчью стаю: Прокурор всегда с собакой по городу ходил и везде с собой возил свою собаку. Это самая большая собака, какую я только видел; она была выше меня ростом, полосатая, точно тигр. Эту собаку прокурор выкинул из возка волкам. Тогда волки отстали, а он уехал. Собака пропала.
Меня очень возмущал этот рассказ. Подло так отдать собаку на съедение волкам. И какие звери могут съесть такую собачищу?
Зимой мы катались с горы, начинавшейся под окнами прокурора. Бородач часто присаживался к нам на салазки, катился с горы так, что борода развевалась. Давал нам пряники и конфеты, зазывал всю ватагу, с десяток мальчишек, к себе в дом, показывал картинки, вертел ручку аристона. Тогда были такие шарманки. Нам это очень нравилось, — мы подстерегали прокурора, когда он шел домой.
К сожалению, я с ним поссорился.
Фотография его огромной собаки висела на стене.
— Как вам не жалко было бросить собаку волкам! — сказал я, указывая на собачий портрет. — Это правда, что ее волки съели?
— Правда, съели, — сердито ответил прокурор. — Только ты, значит, негодяй: сплетни собираешь. Пошел вон и больше ко мне не ходи!
Я не понял, в чем провинился. Что я собирал, что такое сплетни? Но очень обиделся.
Произошло это в губернском городе Владимире.
Этот город я помню ясно во всех подробностях: на высокой горе собор, под горой Клязьма извивается по зеленым лугам и уходит в лес.
Городские дома на больших плоских холмах, а между холмами вишневые сады.
Приехали в наш дом мы ночью на колесах, а утром смотрю в окна — кругом и вдали все кусты снегом осыпаны. Это не снег, а вишни цветут.
Под окном два оборванца в гимназических фуражках обломком грязной лопаты поочередно копаются, проводя в канавки снеговую воду. Я очень люблю это делать и так поспешил к новому знакомству, что выскочил из дома с оставшейся от чая плюшкой в руках.
Оборванцы — гимназисты, застарелые второгодники. Они «просидели» уже в приготовительном классе, теперь, кажется, засядут в первом. О своей гимназии они самого низкого мнения. Там все подлецы.
Как жалко! Я еще только мечтаю попасть туда.
Тот, что поменьше, худой и черный, — Митька Делов. Другой, толстый и красный, — Степка Надеждин.
Впрочем, оба ругаются ужасно скверно и, одолжив мне на минутку свою лопатку, по-братски доели мою плюшку.
Они важничают тем, что много старше меня, но все-таки согласны принять меня в свою компанию.
— Пироги у вас пекли? — осведомился Степка.
— Нет, мы только вчера приехали.
— Ну, будут печь. Ты принеси. Мы тебя в экспедицию возьмем.
— Это как в экспедицию?
— Исток реки пойдем исследовать.
— На Клязьму?
— Нет, туда на лодке ездим. По Лыбеди пойдем.
— В калошах?
— Разве путешественники бывают в калошах?
— Тогда вода теплая будет, — объяснил Митька, — без сапог. Реки вброд переходить будем.
Я слушал почтительно, даже со страхом. Вон как! Об этаком походе по воде босиком я еще в первый раз слышу.
Экспедиция выступила.
С не исчезнувшей до сих пор завистью я вынужден признать, что замечательных жуков поймал Митька.
Он, засучив штанишки, весело шлепал по воде почти до колен, нес сачок для ловли, как он объяснял, рыбы и всего, что попадется.
За ним в таком же виде шагал его неизменный спутник, помощник и друг Степка с одностволкой за плечами. К ружьишку зарядов не имелось, и выстрелить, очевидно, было нельзя, но все-таки Степка имел очень гордый вид.
Я шел как подчиненное лицо, с ведерком, но без штанишек на их обычном месте. Мои совсем не были приспособлены к такого рода предприятиям, они так путались, намокали и мешали, что я их снял, свернул и привязал на спину. Совсем тюк с поклажей, как удостоверили опытные путешественники.
Экспедиция направлялась исследовать речонку, обтекавшую город. Она повторялась много раз, но так и не выяснила, куда впадала речонка. Это оказалось к лучшему: осталась возможность предполагать, что по мере приближения к устью речонка вырастает в огромную реку, населенную чуть ли не крокодилами.
Из-за холмов, покрытых вишневыми садами, выглядывал огненный круг солнца. Птичья мелочь, перелетая, перепрыгивая, наперебой распевала в кустах. Речонка, заваленная хламом, пока текла у домов, за городом бежала чистая и прозрачная по крепкому песчаному дну в цветущих берегах.
Какие коромысла неслись над осокой, осыпанной каплями росы! Синие, полосатые, каждое на четырех прозрачных крыльях.
— Цсик-цсик!
Это они крыльями издают такой звук или так кричат?
Бродяги при всех их познаниях объяснить этого не могли, но показывали интересный опыт. Если такому коромыслу, схваченному за крылья, подсунуть обыкновенную муху, то коромысло ее очень скоро и просто проглатывает, выплюнув, впрочем, крылья. Муху рыжую, мясную, или слепня, пристающего к мальчишкам во время купанья, коромысло не ест.