Лесные тропы

Дубровский Евгений

В медленном, неслышном движении ботничок почти наехал на плавучую кочку. Все неподвижно, все молчит в палящем зное полдня; только где-то далеко на лугу стрекочут кузнечики.

Однако на кочке птица, крупная, серая, нос острый, а морда толстая, с хохлом. Спит стоя, что ли? Замечательно странно, как будто на хвосте стоит, брюхо белое, длинное.

Что за раскоряка?

Птица меня увидела, встрепенулась, но не улетела, а, распустив крылья, проворно легла на кочку, затрепыхалась, приподнялась на лапы, держа под каждым крылом по черному птенцу, кинулась в воду и исчезла.

Вот

дура, утопит своих маленьких! Ну-ка, где вынырнет?

Вдруг из зеркала воды высунулся острый клюв, рядом с ним две черные точки, — значит, еще два носа. И все это живо понеслось от меня.

На кочке грудка прошлогодней осоки. Все выпачкано, как в курятнике, и пахнет отвратительно.

Но среди обрывков сухой травы яйцо, крупное, больше куриного, длинное, остроносое, в зеленых, почти черных пятнах. Я взял его.

— Это все? — спрашивали дома. — Вот так яичко. Гадость какая-то; есть его нельзя. Это вся добыча?

— Вся, больше ничего нет.

— Так стоит ли целый день валандаться в грязи из-за дряни?

Я сердито молчал.

Стоит. Это не дрянь. Вот не стоит рассказывать о плавании ботничка. Ну, разве они там что-нибудь понимают? А человек может быть счастлив, увидя, как противная птица гагара удирает под водой, держа под крыльями своих птенцов.

В КАМНЯХ ПОТОКА

— Эй, Филька, ты что ж, братец? Обещал рыбы наловить, а сам мимо бегаешь! Забыл, что ли?

Шапки Филька не носит вовсе, на ногах у него самодельная обувь — что-то из тряпок, кожи, бечевок. Он оборванец вполне, но всегда смеется.

— Делов много, — жалуется он, ухмыляясь, — замучился. Все посылают, а я один. Ну, идем!

— Как же так? Удочку, сетку, корзинку, тряпку какую-нибудь?

— Ничего не нужно. Сказано, руками ловить будем.

Что за чепуха? Самая осторожная, чуткая, зоркая, хитрая рыба форель, а он говорит: руками. Врет, жулик-мальчишка.

Мы идем. Нет, Филька прыгает, скачет, как козел, с уступа на уступ, а я ползу, тащусь, часто обрушиваюсь, сталкивая крупные, осыпая мелкие камни. Они летят, шурша, стуча, и замолкают, исчезают. Где? А вот мы туда, за ними, по кручам, между кустами, пнями, каменными глыбами, провалами, деревьями, в какой-то знойной мгле. Цветы висят, стоят, качаются. Пахнет дивно. Но до цветов ли тут? Того и гляди поскользнешься, полетишь. Могучий клекот слышится в вышине, и огромная черная птица плавно реет над ущельем. Видны острые концы неподвижно распущенных крыльев, хищно втянутая в шею голова.

— Гриф, — объясняет Филька, — у нас такой в клетке сидит. Злой, черт. Недавно вот такому приезжему штаны разорвал.

— Дразнил, что ли?

— Погладить хотел. Руку-то успел отнять, а то сломал бы. Силища страшная. Сверху донизу штанину на клочки как дернул. Дохлого барана унесет, а живого мышонка не трогает. Чудно.

— Долго ли лезть-то? Надоело.

— Еще один обрыв. Близко.

Крымский горный

поток летом неглубок. Местами толщиной лишь с ладонь, дрожит над камнями дна прозрачное стекло воды, но шумно бегут, плещут, пенятся быстрые струи. Они холодны как лед. С наслаждением вступаешь в них после лазанья по жарким кручам, но шагов пять — шесть — и уже хочется выскочить из воды: стынут, кажется, что замерзают ноги.

— Где же рыба? Ничего нет. Да и не в чем ей здесь водиться.

— Погоди, не сразу. Сейчас найдем.

Я надеваю сапоги, иду по берегу. Филька прыгает и по сухим камням и по воде; его нисколько не заботит, что обувь собственного изделия давно промокла.

— Вон под этим камнем! — вдруг указывает он. — Видишь, такой с мохом, там должна быть.

— Почему?

— Так. Я уж знаю. Стой!

Точно кусок пожелтевшего сахара, лежит в воде закругленный с одного конца камень, и зеленые толстые мохнатые нитки треплются вокруг него в быстром течении.

— Здоров. Одному не своротить. Помогай!

Опять сняв сапоги, я упираюсь в камень, и в тот миг, как он тяжело отваливается, открыв замутившееся углубление, оттуда, из ямки, служившей убежищем, стремительно выносятся три рыбки и проворно бегут в прозрачной воде. Видны красные пятна их серебристой одежды, большие глаза несоразмерно маленькой головы. Форель, несомненно, красавица форель!

Я бегу, как попало шлепая по воде, и холодные брызги обдают меня всего.

— Ничего так не будет! — кричит Филька. — Не поймать так! Не бойся, — лучше найдем, большую.

Когда-то, очень давно, кто-то строил тут мост. А может быть, крепость, башню. Седым мохом, серыми, зелеными пятнами лишаев обросла каменная кладка; кое-где она обвалилась. Для поддержки рассыпающихся камней или еще для чего-то около столбов забор, плетень, переплет из прутьев. Тут ямы — дна не видать, воды много, и она бурлит, пробиваясь сквозь связанные ветви.

Филька, запустив руку до плеча, шарит в этом почти плавающем хворосте. Лицо его синеет, выпученные глаза восторженно блестят.

— Во! Во! — бормочет он, пуская пузыри, захлебываясь. — Здоровенная. Прячется, скользкая, ну да ладно. Во!

Крупная, роскошная рыба, извиваясь, трепещет у него в руках. Он мокр насквозь, он дрожит, но хохочет во всю глотку:

— Держи! Видал? А ты говоришь: рыбы нет. Ха-ха!

Форель раскрывает рот, бьется, сильно дергается у меня в руках. Я любуюсь прелестной добычей и вдруг вспоминаю:

— Филька, на что мне она? Ни варить, ни жарить. Ведь ловля рыбы запрещена в заповеднике. Ты не придавил ее? Что, если пустить назад в воду, а?

— Ничего ей не сделалось, — медленно отвечал рыбак, — пускай!

Форель, на миг сверкнув, скрылась в кипящей, бурливой глубине около камней. Филька сердито уставился на меня.

— Вот, гражданин, маху-то дали. Я ведь думал, что у вас разрешение есть.

Мы мрачно полезли кверху среди раскаленных камней. Филька скоро согрелся, обсох. Стоя на пыльной каменистой дороге, он подмигнул, глядя на впадину между гор, где в глубине чуть слышно журчал поток, и по-прежнему весело рассмеялся.