Лесные тропы
Шрифт:
В притоке быстрой Клязьмы, в Нерли, тихой, богатой глубокими излучинами, местами тинистой, налимов много, и попадаются очень крупные. Очень много налимов, еще более крупных, в озерах, длинной цепью протянувшихся по течению Клязьмы. В ней же самой, бегущей по желтым пескам Клязьме, налимов мало, и налим в один килограмм — редкость, все мелочь.
Но эта, когда-то прелестная, золотисто-прозрачная, теперь полуиссохшая река, до сих пор странно изобилует сомами.
В ее верховьях у деревушки Фрязино есть омут, яма, провал — как угодно — длиною километра в три и шириною во всю реку, от берега до берега. Там сотни, быть может, тысячу лет скапливались коряги, зацепы, затонувшие деревья и кусты, остатки лесных сплавов; там окаменевшие дубы, там камни, в яме еще ямы, среди провала еще провалы и обрывы.
Проезжая через сомовий фрязинский омут, рыбаки заранее вынимают свои сети, только не зацепить бы, не порвать их в этой подводной трущобе. На удочку выловить никакую рыбу нигде нельзя; и как непроходимые дебри леса дают жизнь стадам кабанов, так тут недоступная глубина реки охраняет поколение за поколением огромную безобразную рыбу.
Отсюда сомы расходятся по всей реке.
Чудовищного сома, весившего не менее полусотни килограммов, поймал при мне сторож городской купальни. Тогда Клязьма текла еще сильно. «Живой» мост действительно живо плавал над глубиной в два метра, и с его бревен «купальщик» ставил жерлиц на сома. По зарям купальщик охотно показывал своего врага, ругая его всячески. Вот ходит, жрет, а не попадается. Сом или утаскивал насадки, или обрывал бечевки, или не брал совсем. В тот миг, когда купальщик пытался подцепить его багром, сом, плеснув, исчезал; вообще же он у моста, по-видимому, любил проводить время. Однажды в общей купальне я наступил на что-то мягкое, скользкое, холодное, несомненно живое, и с криком выскочил из воды. На поверхность ее всплыло что-то длинное, черное, показалась широкая плоская голова с усами — и все скрылось. Сом! Зачем он забрался в купальню, что там делал, лежа на дне?
Холодела вода — сом исчезал, начинали купаться — он откуда-то являлся. Купальщика сом, по-видимому, ни в грош не ставил. А тот изощрялся в насадках, выпрашивал, выписывал — подумайте, за деньги выписывал! — крючки, ругался и продолжал жерлицы свои делать из толстых, но дрянных бечевок. История, тянувшаяся не то три, не то четыре лета, состарилась; на нее перестали обращать внимание: купальщик лазит, ругаясь, по бревнам со своими жерлицами, а сом плавает сам по себе, показываясь въявь днем то тут, то там. У сторожа дровяного склада, неподалеку от купальни, сом переловил и съел почти весь выводок утят. Ругать сома и лазить по бревнам моста стали двое, а сом продолжал обрывать огромные крючья, привязанные на гнилых веревках. Но у сома нашелся коварный, хотя и юный враг. Он, рано вкусив от древа познания рыболовной литературы, подсунул купальщику отменной выделки крученого шелка смоленую лесу с небольшим, но отменной же крепости толстым крючком и дал совет: запрятав этот крючок в живот полуощипанной, слегка подпаленной галки, поставить такую тонкую снасть на гибком удилище вместо дубины-жерлицы.
Сом не только схватил, но проглотил хитро обдуманную приманку — и погиб. Представление, данное сомом по этому поводу, продолжалось от рассвета до полудня. Купальщика сом несколько раз стаскивал с бревен моста в воду; тот плавал, крича и ругаясь на чем свет стоит, но удилища из рук не выпускал.
Сом, если бы понимал, мог быть доволен и горд: народная любовь принадлежала ему вполне. Каждое падение купальщика в воду вызывало взрыв радостного хохота у зрителей, и наоборот — когда купальщик, отдуваясь, выкарабкивался с ругательствами на скользкие бревна, на него сыпались насмешки, а в честь молодчины-сома — град ободряющих восклицаний.
Возможно, что сом, утопив своего врага, вырвался бы вместе с удилищем, если бы другой его враг с дровяного склада не подал лодки. Потаскав ее туда и сюда, чудовище всплыло кверху брюхом. Тогда его вывели на мель и выволокли на берег при восторженном реве сотенной толпы. С тех пор столько утекло воды, что в Клязьме ее почти не осталось. «Живой» мост давно лежит на песке, плавать ему не на чем. Купальни по той же причине не существует, и… вообще много разных разностей случилось с тех пор.
А дивный омут около деревушки Фрязино продолжает хранить тайну сомовьего вывода, выкармливает под защитой своих коряг огромных усатых рыб и выпускает их на удивление прибрежных жителей в почти иссохшую реку.
Сомовий перемет прост До крайности. К веревке метров в шесть привязывают на тонких прочных бечевках пять крупных крючков, насаженных кусками тухлого мяса, лягушками, внутренностями птиц, и всю эту грубую снасть, привязав к ней по камню с каждого конца, погружают в воду, около ямы, где замечен сом, а поверху на веревке пускают поплавок-полено. Вот и все. Только ждать надо иногда неделю, присматривая ежедневно, чтобы насадку не зацепило, не затянуло тиной, илом. Сом походит, походит, а все-таки возьмет и, иногда оборвав два — три колена, попадется на четвертое. Ну, вместо недели иногда пройдет две. Пустое дело, потерпи, рыбак!
ЧУДОВИЩЕ
Ботничок лежит вверх дном. Рядом горит костер, и на огне, пуская черный дым, пыхтит и всхлипывает в котле смола.
Емелька Чиров опускает в котел помазок, хлопает им по ботничку и ворчит:
— Нешто это порядок по песку лодку таскать? Чать, тут не железо. На-ка, до дыр протерли, чтобы им передохнуть! А у меня других делов нету? Как же!
Ботничок, как известно, нанимаю только я. По песку волочил его тоже не кто-нибудь иной. Но всю свою брань Емелька относит на каких-то воображаемых злоумышленников, со мною же очень любезен.
— Распашную бери, — предлагает он, — расчет маленький. И гребца я тебе дам. Эй, Илюшка!
Понимаю. Емелька приносит нашему повару рыбу, и при таком случае оба напиваются пьяными. Значит, дело не в любви ко мне, а в выпивке. Но мне не все ли равно?
Мы выезжаем на лодке.
На корме сижу я и правлю; гребет Илюшка. Я его давно знаю. Это хилый, бледный мальчик. Он иногда также приносит повару рыбу, но никогда ничего не говорит, спешит сдать свой товар и убежать.
Ну, тут в лодке носом к носу другое дело, поговорим. По нескольким словам, однако, я замечаю, что гребец мой заикается.
Мне его жалко, я не пристаю к нему с расспросами, и мы почти молча доезжаем до «нашего места» на Соляной.
Тут река делает очень крутой поворот. В излучине вода почти стоит, слегка даже идет против течения. Я закидываю свои удочки, пока Илюшка занят костром и чайником.
Дома меня отпустили с утра до ночи, и потому моя корзинка битком набита едой. От угощения Илюшка не отказывается, ест жадно. Я с удовольствием вижу, что если говорить тихонько, то Илюшка болтает охотно, почти не заплетая языком. Он рассказывает про свои домашние дела. Матери у него давно нет. Никто о нем не заботится. Его часто бьют. Даже заикаться-то он стал после того, как ему голову проломил колодкой дядя Никеля. Это что же такое Никеля? А почем он знает? Все так зовут. Он сапожничает, дядя Никеля, пьяный был и колодкой бросил в него, да в голову и попало. Он ничего, добрый, Никеля. Только пьяный злой. Очень жалко, теперь в остроге сидит. За колодку? Нет, это уже давно, это пустое, тут никому дела нет. А попа Гриху ограбил. Какого? Отца Григория из Спасской церкви. Лежит в канаве пьяный. Кто? Да поп-то. А дядя Никеля мимо идет, тоже пьяный. Снял все с попа и унес домой. Полиция пришла, обыскала, крест нашли золотой на золотой цепке — и всё. В острог Никелю увели. Говорят: священнослужителя ограбил. А что тут священного, если в канаве валяется?
На такой щекотливый вопрос я не в состоянии ответить. По-моему, не плохо, что дядю посадили: не будет кидаться колодками. Но Илюшка не согласен. Без Никели некому для сома живца насадить. Еще только тетя Фрося умеет. Да та хворает, не до живца ей.
— Разве так трудно поставить: на живца? Я умею.
— Ты?! Лягушонка насадить?
— Лягушонка? Нет, лягушонка не пробовал.
— Ну так и молчи.
Мы ловим речных лягушат, маленьких, очень резвых, бледно-зеленых на белой подкладке. Я пытаюсь приладить лягушонка на крючок. У меня ничего не выходит. Сомовий крюк крупен. Лягушонок мал и слаб. Зацеплю чуть-чуть — через минуту крючок болтается пустой: сорвался вертлявый лягушонок. А как только прикреплю его поглубже, он судорожно растопыривает лапки: околел.