Лесные тропы
Шрифт:
— Хватька, — в ужасе закричал Димка, — беги домой! Зови папу! Ой, пропадаю!
Фатима, взвизгивая, понеслась было к дому, но вдруг остановилась, бросилась обратно к промоине.
Пронзительным визгом там заливался Димка. Он все всползал на глинистый край ямы и опять обрывался назад во взбудораженную воду.
— Ой! — хрипло визжал он. — Ой, спасите! Караул! Мама! Мама! Ой, скорей! Тону-у-у!
Увидев собачонку, Димка перестал цапаться за голый берег и изо всех сил закричал:
— Хватька, пошла сюда! Давай ноги!
Собака спрыгнула в яму, подскочила по скату почти к воде, привычно повернулась хвостом к своему кучеру, и у мальчишки под руками очутились знакомые лапы, он их схватил. Тогда, напрягая спину, вцепляясь в скользкую землю когтями передних лап, Фатима потащила в первый раз в своей жизни груз.
— Но, но, но-о! — орал Димка.
Ему немного было нужно: лишь бы ухватиться за что руками, хоть чуть-чуть упереться ногой. Прокарабкался он, держась за собачьи лапы, шаг, два и выпустил лапы, пополз на своих четвереньках, вылез из ямы, стал на ноги. Поплакал со страху Димка. Гладил, целовал Хватьку. За ягодами не пошли. Домой вернулись.
— Что-то плохо высох, мокрый недавно был, — сказала мать, ощупывая Димку, — и в грязи весь вывалялся. Ну, признавайся, куда провалился?
Пришлось рассказать все происшествие, просить прощения за то, что лазил в промоину.
— Да как это ты? — перебивали рассказчика. — Как же ты не пропал?
— На собаке выехал, — с важностью отвечал Димка, — у меня Хватька ученая.
Фатька махала хвостом, понимая, что говорят о ней.
МОИ СОБАКИ
На двенадцатом году жизни я начал охотиться, воруя для того ружье старшего брата, очень скоро попался на месте преступления, был судим семейным судом и получил строжайший выговор с указанием на всю гадость моего поступка. Впрочем, судьи, в том числе и моя мать, все до одного были страстные охотники. Они знали, что преступник, пошедший по этой дорожке, неисправим. Поэтому мне вручили в собственность ружье со всеми принадлежностями: охоться — делать нечего, — но не воруй.
Увы! Охота без собаки на уток однобока, а на болотную и лесную Дичь хромает на обе ноги. И я подачками сманивал за собой Бокса, старого сеттера моего отца. Четвероногий плут делал вид, что он меня слушается, до тех пор, пока у меня оставались для него лакомства. Он шел со мной, отыскивал дичь и делал стойку. Но убедившись, что он все угощения съел и у меня больше ничего нет, уходил домой равнодушно и самостоятельно. Старый жулик на мою охоту смотрел сквозь пальцы: так — шалости, контрабанда.
Затем я покупал копеек за двадцать, нанимал за пятачки собак, подманивал бродячих. Случалось попадать на мародеров, нахально пожиравших убитую мною дичь. Один гордон, презренную рожу которого я ненавижу более сорока лет, почему-то усвоил вкус отгрызать только головы у моих уток. После выстрела исчезало все: нет ни утки, ни собаки. Прислушиваюсь — хруст и чавканье в трущобе. С опасностью для жизни лезу туда через трясину, и на широкой кочке подлая морда облизывается над безголовой уткой!
Что делать? Приходилось якшаться с подонками собачьих пород. Они умели чуять, по ним можно было хоть кое-как приготовиться к взлету дичи, а шататься вслепую уж очень тяжко.
Из множества случайных собак, с которыми я охотился всю юность, подавляющее большинство годилось только на виселицу, но немногие из них не лишены были некоторых достоинств. Среди них Кронид, беспородный песик, слегка напоминавший обликом пойнтера, явился яркой личностью, определившей мое мировоззрение.
Кронида я купил за сорок пять копеек у пьяницы-охотника, который бил его чем попало, за что попало и даже ни за что и, конечно, вовсе не кормил. В избушке, где я жил на охоте, Кронид получил соломенный матрасик, обильный корм, и никто его не ударил. Казалось бы, — не житье, а рай. Кронид убежал, как только я оставил его одного. Часа через два тот же охотник, качаясь и хихикая, предлагал мне купить собачку.
— Да ведь это Кронид?
— Правильно. Кронька, он самый.
— Так я же его купил?
— В-верно! Только он, значит, убежавши опять ко мне и, значит, мой.
— Сколько же за него?
— Полтинничек. Да еще тогда пятачка недоставало. За вами, значит, хи-хи!
Я заплатил. Кронид дня три отлично исполнял свои охотничьи обязанности, затем исчез. Пьяница опять привел его и опять продал. Вот нашел дурака! Что ж, у меня фабрика полтинников, что ли? И обиднее всего: что за сласть Кронидке там, у пропойцы, где бьют и не кормят?
Я не спускал глаз с доброго, очень послушного песика и скоро подсмотрел разгадку его исчезновения. Заслышав протяжный сильный свист, несшийся откуда-то с огородов, Кронид даже бросал чашку с кормом, убегал и пропадал. Какой смысл его бить и за что?
Я заплатил еще полтинник и занялся Кронидом. Я гладил, кормил его, поминутно называя по имени, играл, возился с ним, твердя все время: Кронид, Кронид, Кронид. Он лежал на солнце перед избушкой, когда раздался призывный свист, и уже вскочил, собираясь бежать, но я высунулся из окошка и закричал:
— Куда, Кронид? Назад, Кронид!
Он дрожал, посматривая в сторону свиста. Я выбежал к нему, приласкал его, поддержал его колеблющуюся темную волю. Он остался.
Власть свистка над ним кончилась, прекратилось и выманивание полтинников, но мне этого уже было мало. Я призвал бывшего хозяина моей собаки и предложил подойти, свистать, звать как угодно, и когда Кронид пошел было на зов, я только сказал:
— Кронид, ко мне! Домой, Кронид!
Он вернулся, виновато виляя хвостом, к моим ногам. Пьяница с ругательствами ушел, заявив, что Кронька от рук отбился. Он был мой.
Порядочная легавая собака должна только отыскивать дичь, в виде некоторой уступки разрешается ей и подавать птицу, но зайца даже замечать она не имеет права: заяц — дело гончих. Кронид беззаконно и очень мило совмещал достоинства всех пород. Он чрезвычайно уродливо стоял над дупелем, добросовестно ловил подбитую утку и настойчивым и мерным лаем гнал зайца. При мягком его характере мне такая разносторонняя талантливость очень нравилась; несомненно, мы проохотились бы вместе ряд весьма приятных лет, если бы в первую же после нашего знакомства зиму его не съели волки.