Лесные тропы
Шрифт:
На охоте даже чужой крик меня раздражал; я всегда говорил тихо, иногда шептал, показывал пальцем, — Дик шел и исполнял приказание. Он покорно и неустрашимо обыскивал самые глухие, непролазные трущобы; он без колебания погружался в ледяную грязь. Я не сомневаюсь, что, если бы потребовалось, Дик по одному моему слову прыгнул бы в огненную бездну. За что такая любовь, такая преданность? Не за кусок же хлеба и не за то, что я его не бил, я стал солнцем его жизни. Ведь не мог же он знать, что я его ни за что не продам.
В Петербурге, где я проводил большую часть зимы, я Дика держать не мог никак и оставлял его в провинции у матери. За два — три дня до отъезда, при появлении первого чемодана Дик начинал ходить за мной неотступно, не спускал с меня глаз и вздыхал.
— На вас смотреть мука, — жаловалась мама, — взгляды, стоны. Уезжай скорей!
Он носил за мной мои вещи. Если я брал от него одну, он приносил другую, слюнявя их немилосердно; потом ему уже давали платок или полотенце, он так и ходил с тряпкой во рту весь день.
Тайну моего исчезновения он, конечно, понять не мог, несколько дней после моего отъезда вздыхал и пищал, затем вдруг чрезмерно успокаивался, чтобы не сказать — опускался. Все время моего отсутствия он скучал, все спал, мало ел, штуки показывал вяло и не все. Однажды мама пошутила, всунув ему в рот известное письмо ко мне. Он носил, носил его, видимо, силясь понять, что ему делать, и горестно заснул на своем матраце с бумажкой во рту. Больше этой шутки не повторяли: так он был жалок.
Разлука была тяжела, но встречи наши восхитительны. При моем появлении весь дом наполнялся громовым радостным лаем. Меня Дик слюнявил с ног до головы; против этого напрасно было спорить, и я не без удовольствия покорялся.
— Ну, становись драться, собака, — говорил я, раздеваясь до рубашки, — иди, ешь своего хозяина, доказывай, что ты зверь!
Он кидался на меня с восторженным оглушительным лаем, зверски рычал, хватал меня за что попало сверкающими челюстями, не причиняя никакого признака боли. Я толкал его, колотил изо всей силы кулаками по спине и бокам, что, видимо, доставляло ему большое удовольствие. В самый разгар возни я кричал:
— Ложись зайцем!
Он мгновенно укладывался русачьей лежкой, то есть подогнув под себя лапы и держа высоко голову.
— Совсем ложись!
Он валился на бок.
— Совсем, совсем ложись. Телятиной валяйся!
Он раскидывал в стороны лапы, клал голову ухом на пол и, хлопая хвостом, весело посматривал на меня: больше он при всем желании никак не мог лечь.
— В цирк, в цирк обоих! — кричала мама, смеясь до слез. — Странствующие артисты какие-то, клоуны! Уходите! Сил больше нет!
Я в изнеможении шел умываться, а Дик — на свой матрац, не очень довольный: он в эту игру мог играть сколько угодно и когда угодно.
Представлений мы давали много, но на охоте не шутили и плясали редко, лишь в чрезвычайных случаях. С возрастом Дик не утратил ни добродушия, ни веселости, только загривок у него стал, как у откормленного теленка. На десятом году жизни Дика я получил известие, что Дика укусила случайно забежавшая собачонка, и, ввиду несомненных признаков бешенства, Дика пришлось усыпить. Я не стыжусь признаться, что плакал над этим письмом.
Прощай, мой милый верный друг!
Твой облик безукоризненно чист в моей памяти, на нем нет ни малейшей черной точки неблагодарности, ни мимолетной тени подлости, предательства, обмана.
Прощай, Дик! Преданность и верность твои незабвенны. Они были бесконечны, беспредельны и несомненно собачьи: в этом их высшая похвала.
ФЕДЮШКИНА КРЫСА
— Смотри-ка, Федюшка, крыса! — прошептал Васька.
— У вас их много? — спросил Колька. — Большущая, рыжая. Я видел, как под плиту убегла.
Совсем маленькая Оля, готовясь заплакать, пробормотала:
— Я буюсь, буюсь.
— Вона, — спокойно отозвался шестилетний Федюшка, — важное дело. Это моя крыса. Я ее давно кормлю, она меня во как знает. Хотите, покажу? Идите все вон и смотрите потихоньку.
Ребята вышли из кухни и, не притворив плотно дверь, подглядывали в щелку.
Федюшка привязал на нитку кусочек хлеба величиною с мизинец и через всю кухню бросил хлеб к плите, к кипяточному крану, где в полу виднелась дырка. Как только хлеб упал, из дырки высунулась усатая мордочка, понюхала, оглянулась. Крупная рыже-серая крыса вылезла на пол и не торопясь направилась к хлебу. Но он прыгнул. Крыса побежала за ним, хлеб опять прыгнул. Прыгала и крыса — спокойно, не боясь; она привыкла играть в эту игру.
После нескольких скачков крыса схватила хлеб лапами и стала есть, посматривая на Федюшку. Тот держал нитку с видом укротителя тигра. За дверью шептались, смеялись. Там собралась уже толпа.
— Я больше не буюсь, — твердила Оля, — клыса смешная, лызая.
— Ну, мастер! — важно заметил четырнадцатилетний сапожный подмастерье. — Ай да Федюшка, прямо хоть в цирке показывай!
Вдруг распахнулась дверь. Пришла мать Феди. Крыса юркнула в дырку под плиту. Но мать ее видела. И нитка с огрызком хлеба висела в руке Федюшки. Мать сердито поставила на стол тяжелую корзину.
— Ты что ж это, негодяй, этакую погань в кухню приучаешь? Давай-ка нитку, давай ухо. Я тебе такую крысу пропишу!
Федюшка плакал. Крыса не поганая. Она хорошая, умная, давно Федюшку знает. Вылезла вон оттуда и стала выглядывать, а он кинул крошку хлеба. Крыса понюхала, понюхала и утащила крошку. Бросил другую, она пришла и за той. Очень это было весело. Когда крыса осмелела, он стал привязывать корочку хлеба на нитку. И крыса прыгала. Кому крыса мешает? Она ходит одна, других не водит, ничего не ворует, приходит только с ним, с Федюшкой, поиграть.