Лесовичка
Шрифт:
— О, глупые! Они не могут понять, им не разъяснить моих действий. Что делать? — тревожно обратилась Марко к своим друзьям.
— Тебе надо уехать! Ничего другого не остается… И чем скорее, тем лучше… Медлить нельзя! Уезжай, дорогая… Крестьяне озлоблены теперь и Бог знает на что способны! — вся встревожившись, советовала Мария Норова своей подруге. — Тебе и так не место в этой глуши… Поезжай «туда»… к своему счастью, Тоня, дорогая! Отдайся тому, что манит и влечет тебя неудержимо. А когда соберешься с силами, создашь себе имя «там», приезжай навестить нас, милая моя «лесная колдунья»…
И
— Но ты… как ты останешься без меня, Маня, дорогая? — протестовала Марко.
— У Марьи есть муж… — угрюмо отвечал за жену лесничий. — Этот муж сумеет уберечь ее…
— Тогда я еду! — решительно заявила Антонина, — но не потому еду, что испугалась угрозы невежественных людей, принявших меня за колдунью, а потому, что считаю себя не вправе висеть на шее у вас, друзья, когда вы сами переживаете лишения и беды, и потому, что не хочу подвергать вас опасности… Еду и беру с собою Ксаню.
Ее черные цыганские глаза блеснули решительным огнем.
— Что ты! Что ты, Тоня, брать ребенка неведомо куда! Подвергать его невзгодам и опасностям кочевой жизни! Ни за что! Ксаня останется с нами!
— Ты хочешь, чтобы я рассталась с Ксаней! — бледнея прошептала та. Нет, нет!
— Тоня, моя дорогая… Не беспокойся о Ксане… Мы с мужем сохраним твою дочурку… Даю тебе слово… Нет, больше того, клянусь тебе именем Бога, что твоя Ксаня будет воспитана мною наравне с Васей. И если, не дан Бог, умру, с мужа возьму ту же клятву. Поезжай без страха: твоя девочка останется в надежных руках.
Антонина Марко взглянула на подругу. Нежные щеки Марии горели ярким румянцем. Ее глаза блестели такой неотразимой нежностью и готовностью сдержать свято свою клятву, что Марко успокоилась разом.
— Да, ты права, — проговорила она горячо и убежденно, с ясною верою в свои слова. — С Ксаней мне будет трудно… Ее надо оставить, раз ты так советуешь… Я уеду одна, уеду искать счастья для моей Ксани… для моей девчушки… Я верю, что из меня выйдет прок, и скоро, скоро моя девочка получит все то, чем пользуются богатые, знатные дети. Уеду работать для моей Ксани.
И вскоре после этого разговора исчезла лесная колдунья, в последний раз с рыданием прижав чернокудрую головку своего ребенка к груди…
Успокоились крестьяне. Не скользит больше стройный призрак по зеленому мху старого леса…
При жизни Норовой от Антонины Марко письма приходили в первые месяцы довольно часто из разных мест. Но затем переписка прекратилась, и с тех пор не было получено ни одного письма.
— Бедная Тоня! — говорила лесничиха. — Где она? Что с нею?
Она послала несколько писем по последнему адресу подруги, но спустя несколько месяцев все эти письма получены были обратно с надписью: «Антонина Марко выбыла неизвестно куда». Все старания Норовой узнать, где находится Марко, были тщетны.
— Не может быть, чтобы Тоня бросила своего ребенка, забыла о нем… говорила лесничиха и еще нежнее полюбила маленькую дочурку своей подруги.
— Ксаня теперь одна на свете, — повторяла часто Норова, — и моя обязанность заменить ей мать.
И она окружила девочку самыми нежными заботами.
Так продолжалось два года, как
За несколько минут до смерти она позвала мужа и потребовала от него, чтобы он поклялся, что не оставит Ксани и будет воспитывать ее наравне с их сыном.
Николай Норов, несмотря на кажущуюся суровость, горячо любил жену. Он исполнил желание умирающей, повторил за ней слова клятвы, а через три дня опустил в могилу на деревенском кладбище труп любимой жены.
Разорение, смерть жены, все ужасы пережитого горя сразили лесничего: Норов запил. Во хмелю он был грозен и шумлив, проклинал свою жизнь, бранил весь мир, бил и ломал вдребезги попадавшиеся под руку вещи.
Двое испуганных детей: бледный хромой семилетний мальчик и пятилетняя девчушка с очаровательным цыганским личиком, со страхом забивались в угол и оттуда полными ужаса глазенками следили за разбушевавшимся лесником.
Хозяйство шло вкривь и вкось. Работник-помощник, взятый Норовым, кое-как приглядывал за детьми, кормил их горячей похлебкой, когда было время ее сварить, а то ограничивался подачкою в виде ломтей черного хлеба, который дети съедали наскоро, забившись в темном уголку.
Время шло. Хилый, болезненный и хромой мальчик и румяная, смуглая крепыш-девочка жили душа в душу. Они поверяли свои маленькие горести и заботы друг другу, утешали один другого, как умели и могли.
Николай Норов не сдержал слова, данного жене у ее смертного ложа. Не нежным отцом, а суровым отчимом явился он для Ксани. Озлобленный своей несчастливой судьбою и незадавшимся болезненным и хилым калекой-сыном, он невольно каждый раз при виде сильной и крепенькой девочки, хорошенькой и здоровевшей не по дням, а по часам, задыхался от боли, гнева и обиды. Сильно и жестоко насмеялась над ним судьба: его собственный сын — жалкий ходячий недуг, а рядом — этот пышно расцветающий махровый дикий цветок леса!
Нечего сказать, добрым помощником будет ему его Василий!..
И он ненавидел девочку, ненавидел помимо собственной воли и несправедливо, сурово обращался с нею.
— У-у! глазастая цыганка! Дармоедка! — не раз слышала от него Ксаня неистовый крик и брань под пьяную руку.
Ненависть Норова к пышно расцветающей девочке росла с каждым годом.
И все большим и большим ожесточением проникалась душа лесника по отношению к одинокому ребенку, о матери которого не было ни слуха ни духа.
Пока Вася был дома, отец его встречал в сыне ярого защитника маленькой Ксани. Вася помнил слово, данное отцом его умирающей матери, и постоянной была фраза чуткого, смелого мальчика в минуту гневных припадков отца:
— Папа, не обижай Ксаню! Ты обещал это маме, помнишь! Ты клялся ей, что будешь ее любить как родную дочь.
И сурово поникала на грудь в такие минуты голова Норова, и он уходил, что-то сердито ворча себе под нос.
Так было до тех пор, пока хромому не исполнилось десять лет, и отец не отвез его в губернский город в училище. Тут-то и началась мучительная жизнь для Ксани. Лесничий дал полную волю своему разбушевавшемуся гневу и злобе на маленького приемыша и жестоко наказывал бедную Ксаню за малейшую провинность.