Лесовичка
Шрифт:
— Это новая артистка нашего театра. Она будет жить с нами вместе, Глаша, — пояснила Долина служанке.
Глаша приветливо улыбнулась Ксане румяными пухлыми губами и прошла в сени, освещая путь высоко поднятой свечою.
В первой комнате было светло и уютно. На столе шипел чисто-начисто вычищенный самовар, стояла сухарница с булками и кренделями, лежал холодный кусок мяса, очевидно, оставшийся от обеда. Из другой комнаты, соседней со столовой, доносилось легкое сопенье. Очевидно, за дверью сладко спали.
Часть столовой была отгорожена сиреневой занавеской. Зиночка, смеясь, указала на нее Ксане.
— Там моя спальня. Там и вы будете
И говоря это, она проворно, быстро резала мясо, намазывала маслом булки и наливала чай, не переставая в то же время бросать восхищенные взгляды на Ксаню. Та, в свою очередь, мельком, исподлобья поглядывала на хозяйку дома.
Без теплой шапочки и пальто Зиночка казалась еще меньше, и в своем гладком коричневом платьице, с туго закрученной на затылке белокурой косой, совсем уже походила на девочку-гимназистку.
Худенькое личико Зиночки менялось ежеминутно. Когда она смеялась, оно казалось детски, ребячески беззаботным, но вдруг неожиданно облако грусти набегало на него, и тогда Зиночка имела вид болезненной и чем-то опечаленной девочки.
Ксаня смотрела на свою новую приятельницу, и ей казалось непонятным, как мог такой ребенок очутиться среди артистов. Неожиданно для самой себя Марко спросила:
— Как вы, такая молоденькая, девочка почти, крошка, уже попали на сцену?
Зиночка вскинула на нее большие глаза, в которых заиграли и залучились голубые огоньки, и, всплеснув маленькими ручонками, звонко и искренно расхохоталась.
— Ха, ха, ха! — заливалась Зиночка беспечным смехом. — Это я-то крошка? Я-то девочка? Да у меня у самой крошки есть!.. Да!.. есть!.. А вы и не знали?.. Ах, вы — милая, милая!.. Да мне уже двадцать восемь лет стукнуло… Слышите, там за стеной спят мои головорезы. Старшему, Вале, уже восемь, а Зеке четыре… Завтра обоих увидите… А то вдруг девочка! Ха, ха, ха, ха! Чего только не выдумаете, красоточка моя!
И, вскочив со своего места, она бросилась душить Ксаню поцелуями.
И опять гордой, угрюмой лесовичке не показались неприятными эти добрые, простодушные ласки. И не отдавая себе отчета, смуглая рука Ксани легла на шею Долиной, а сильный грудной голос лесной девочки произнес взволнованно:
— Я рада, что попала к вам… У вас так хорошо, уютно и просто… Мне будет приятно с вами, не тяжко… Как на воле… Притворяться не надо… отрывисто проговорила она.
— И я рада! И я! — восторженно подхватила Зиночка. — Вы знаете, душечка, словом не с кем перемолвиться там, в театре… Еще папа-Славин и тетя Лиза добрые люди… А другие так и норовят съязвить, обидеть… А «сама» особенно… Как ехидна, прости Господи, какая… Ее не было на вокзале… Заметили? Куда уж! Гордая, страсть!.. — «Не доставало еще, говорит, того, чтобы я встречать какую-то девчонку ездила!» Это она про вас, милочка, сказала, когда мы все на вокзал поехали вас встречать. Злая она ужасно! Так и шипит! Так и шипит! Она с вами сразу на ножи. Вот увидите, дуся… Да вы не отчаивайтесь… Сергей Сергеевич не допустит… Да и важничать ей, нашей «самой» не придется. Скоро Белая приедет, и тогда ей капут. Придется Истомихе хвост поджать, — увидите сами. Ах, милая, если бы вы знали сколько в нашей актерской среде бывает неприятностей! — прибавила, вздыхая, Зиночка. — Это чистая каторга! Не умри мой Владимир, никогда бы не пошла в актрисы… Но после его смерти я без гроша осталась, ребят кормить было надо… ну и… ну и…
Голубые
— Воля! Воля! Зачем ты умер?! — неожиданно разрыдалась она, упав на стол белокурой головкой. Слезы так и полились ручьями по ее худенькому личику. Ксаня теперь только разглядела целую сеть мелких морщинок, избороздивших это худенькое детское личико.
В минуту отчаяния Зиночка уже не казалась ребенком. Она блекла как цветок, лишенный солнечной ласки. Целая драма пережитых страданий отражалась на этом лице.
Ксаня растерялась, не зная что делать. Она не умела плакать, не умела и утешать чужого горя. Ей хотелось бы сказать много теплых, хороших слов, которыми так умел утешить ее больную, одинокую душу в минуту тоски и горя старый лес, но лесное дитя не сумело передать той могучей, утешающей ласки, которою щедро оделял ее ее старый зеленый мохнатый приятель. И ей оставалось только смущенно смотреть на бедную, плачущую Зиночку.
— Маленькая мама опять плачет! — неожиданно раздался нежный детский голос за ее плечами.
Ксаня живо обернулась в ту сторону, откуда раздавался голос.
В дверях смежной комнаты стоял черноволосый и стройный мальчик. Он был в одной нижней ночной рубашонке, доходившей почти до его босых ножек, с пылающими от сна щечками, с черными глазенками, в глубине которых дрожали слезы.
Быстро переплетая босыми ногами, он подбежал к Зиночке, обвил руками ее шею и произнес тоном вполне взрослого человека:
— Не плачь, маленькая! Папа с неба увидит твои слезки, и ему будет больно, больно от них… Ты ведь сама так говорила мне и Зеке, когда мы принимались плакать.
Точно действием волшебства иссякли Зиночкины слезы. Она прижала к своей груди ребенка и уже с улыбкой говорила Ксане о том, что она должна жить, должна радоваться, имея на руках такого милого, такого хорошего бутуза. Потом «бутуза» заставили представиться незнакомой тете, «новой актрисе», и счастливая мать в сопровождении Ксани повела Валю в детскую и уложила его в кроватку с синим переплетом. В другой такой же кроватке спал второй сынишка Зиночки, Зека, им самим переименованный из Жоржика в такое странное имя. Этот был так же миниатюрен, хрупок и белокур, как и его маленькая мама.
— Вот оба мои сокровища! — произнесла с гордостью Зиночка, склоняясь над кроватками обоих детей. — Мне есть для кого жить, страдать и трудиться…
И разом оборвала свою фразу, встретившись глазами с хмурым, угрюмым и печальным взором лесовички.
Ксаня вся как-то осунулась и точно потемнела…
Она не знала материнской ласки, она не помнила ее. Она выросла никому ненужной, всем чужой и одинокой… Даже Васю, ее милого названого брата Васю отняла у нее судьба…
В эту ночь, несмотря на нежные заботы Зиночки, Ксаня почти не спала. Прошедшее угнетало ее, будущее страшило своей темной, мрачной пустотой.
Глава III
Первые шаги. — Тучи сгущаются
Как назойливые кровавые мухи лезли на глаза N-ской публики чуть ли не аршинные ярко-красные буквы саженной афиши, вывешенной на дверях городского театра: