Лесовичка

Чарская Лидия Алексеевна

В зале зашуршали платья, зашумели голоса. Из-за тяжелого бархатного занавеса долетали звучащие веселыми перекатами французские фразы, смех, восклицания, милый, возбужденный голос княгини.

Затем все стихло как по мановению волшебного жезла.

Откуда-то из-за кулис послышались чарующие звуки бетховенской сонаты, и занавес тихо пополз кверху.

Сцена Лота должна была быть первою, согласно со строго библейским порядком, но, приберегая эффект появления Ксани под конец спектакля, Арбатов пустил ее последней.

Звуки

бетховенской сонаты сменились иными тихими, чуть слышными, еще более чарующими звуками… Точно кто-то неведомый и глубоко печальный тихо плакал, сетуя и жалуясь на судьбу… И под эти чарующие звуки юная Раечка Иосиф, с закованными, как у невольника, руками и ногами, — рассказывала, как тяжело ей, Иосифу, расстаться с милым отцом, родиной и любимым братом Вениамином. Ее голосок хватал за сердце, а нежное лицо было так трогательно-прелестно, что по окончании сцены ее наградили бурными, долго не смолкающими аплодисментами.

Раечка кончила. Прекрасный Иосиф удалился со сцены. Его сменили Руфь и Вооз.

Эта сцена не обошлась без приключения. У Вооза отклеилась борода в самую патетическую минуту. Нимало не смущаясь, Машенька Косолапова оторвала ее совсем и положила в карман под оглушительный хохот зрительного вала. Катюша Игранова — Руфь неистово фыркнула при виде безбородого Вооза и, позабыв роль, понесла какую-то чепуху.

Но и этих двух растерявшихся девочек наградили поощрительными аплодисментами.

Прочтен, наконец, длинный монолог Ольги Линсаровой над корзиной с Моисеем, и бархатный занавес опустился под дружные хлопки зрительного зала.

Снова послышались чарующие звуки невидимой музыки, и снова тяжелый занавес поднялся.

Одобрительный шепот пронесся по залу. На сцене, рядом с Лотом и его дочерьми, Мирской, Играновой и Соболевой, появилась черноокая красавица с трагическим лицом и гордыми губами.

— О, Лот, я чувствую, что гибель там за нами!

Первая же фраза Ксани, произнесенная ее глубоким, сильным грудным голосом, захватила зрителей.

В огромном зале стало тихо, как в могиле. Все взоры приковались к лесовичке.

Арбатов нервно потирал руки. Его глаза, обводившие публику, казалось, говорили: «Ага! Каково?!»

С каждой новой фразой Ксаня все больше и больше захватывала зрителей.

Публика едва дышала, боясь проронить хоть один звук из ее роли.

— О, Лот, я гибну!.. Смерть пахнула мне в очи!.. Сковала и руки, и ступни… Я гибну!.. Смерть!.. Я обращаюсь в камень!.. — диким, захватывающим криком закончила Ксаня и окаменела с исполненным трагического ужаса лицом.

Занавес медленно пополз.

Гробовая тишина воцарилась в зале.

Воцарилась на миг. Только на миг, после которого гром оглушительных рукоплесканий, гром восторженных отзывов и похвал раздался в переполненном зале.

Точно что ударило в голову Ксане, когда ее, возбужденную, не остывшую еще от вдохновенного экстаза, Арбатов вывел за руку из-за кулис и сказал:

— Но, детка, я думаю, теперь вы убедились, что ваша стихия — сцена… Теперь вы убедились, что царевне лесной не место в келье…

И он стал рассказывать ей, какой успех ждет ее, если она согласится играть фею Раутенделейн.

Едва Арбатов вывел Ксаню в зал, ее тотчас же окружил со всех сторон целый цветник нарядных дам, целый сонм блестящих мужчин в орденах, лентах.

Ее спрашивали о чем-то, ее задаривали улыбками, ласковыми взглядами, похвалами и похвалами без конца.

Ксаня угрюмо молчала, но душа ее расцвела. Что-то огромное, прекрасное, как солнце, наполняло ее.

— Дорогу! Дорогу княгине! — послышался вдруг шепот, и княгиня Лиз очутилась перед девочкой.

— Вот твои лавры!.. Это только скромная дань твоему огромному таланту! — произнесла с влажными глазами княгиня, и на красивой головке Ксани очутился венок из душистых пурпуровых роз…

* * *

Сейчас после представления в зале зажгли елку. Зеленокудрое дерево было разукрашено по-царски. Изящные безделушки, сласти, свечи — все это играло и горело в тончайших световых переливах электрических фонарей.

За деревом стоит Ксаня. Ее глаза горят, лицо пылает. О, этот успех! Он кружит голову, дурманит мысль. Он так дивно сладок и хорош, он так приятно и радостно ласкает сердце.

Ей было слишком хорошо от всех этих похвал. Она боялась, что от острого прилива счастья разорвется сердце. Вот почему она скрылась возбужденная, зачарованная за эту зеленую, пестро разукрашенную ель.

Здесь, в одиночестве укромного уголка, никто не мешал ей грезить…

О, как сладки эти грезы… Что ей сказал Арбатов, когда ввел ее в зал? Ах, да: «царевне лесной не место в келье!»

И еще про фею Раутенделейн говорил ей много-много. Но все это должно отойти от нее, скрыться. Она — обреченная. Она чужая для сцены, для театра, для людей…

Смертельный ужас разом наполнил душу Ксани. Ей стало жутко. Ей стало холодно. Дрожь пробежала по телу.

Теперь в монастырь?! Теперь схоронить себя навеки?! О!

Она задрожала с головы до ног.

Перед ней, как призрак, появилась Манефа.

— Вот ты где, девонька, а я-то искала. Всюду искала тебя. Я за тобою. Больно велик соблазн здесь. Хочу увести тебя отсюда, девонька, помолиться. Вместе с тобой молиться буду, всю ночь будем замаливать сегодняшний грех… Ох, суета сует, суета сует и великая суета!.. Бежим от нее, девонька, пока не поздно, пока дурман не закружил мыслей…

Никогда еще голос матушки не звучал так ласково и кротко. Но от этой ласковой кротости еще больший холод охватил душу Ксани.