Лестница на небеса
Шрифт:
Дверь тихо приоткрылась. «Сейчас появится Ленка, — устало и обреченно подумала Мышка. — Она выйдет и спросит меня, не хочу ли я к ней присоединиться…» Ощущение было таким сильным, что на минуту ей показалось, будто из щелки в двери на нее и в самом деле смотрят Ленкины злые глаза. «Не хочешь присоединиться, Краснова? Тут хорошо… Присоединись ко мне — сама увидишь… Страшно только первые мгновения, когда поезд разрубает тебя надвое и ты слышишь собственный крик. А потом появляется какая-то хрень, вроде бы ведущая на небеса, и ты
— Девочка…
Она дернулась, как от удара, от мягкого прикосновения к плечу.
— Ты что? Тебе нехорошо, что ли?
Теперь, возвращенная участливой дамой в реальный мир, она увидела, что дверь закрыта. Померещилось, подумала она.
— Спасибо, у меня все в порядке, — благодарно выдохнула она.
— Смотри, — недоверчиво проговорила невольная спасительница. — И что вы тут-то ходите? Вон недавно тут девчонку твоего возраста обнаружили…
— Тут короче, — проговорила Мышка.
— Смотря до чего тут короче, — философски заметила женщина, двигаясь дальше.
Мышка пошла следом, стараясь не оборачиваться. А вдруг чертова дверь с призраками снова окажется приоткрытой?
Когда Кинг увидел ее на пороге, он понял две вещи. Одна — что ей сейчас страшно. Она замерзала, несмотря на майскую жару. Невольно, повинуясь безотчетному порыву, когда разум уходит, выпуская на волю чувства, он притянул ее к себе. И понял вторую вещь — сегодня. Он уже ничего не может поделать. Это была даже не его воля. Не ее… Это была высшая воля. Сегодня это должно произойти.
Он поднял глаза вверх. «Зачем Тебе это?» Ответ он понять не мог. Он был уверен, что ему ответили, вот только не смог понять до конца… Потому, Господи, что ты создал мужчину и женщины для любви, а не для того, чтобы они жрали яблоки, усмехнулся он. Но она ведь ребенок…
И тут же поймал себя на том, что он ведь всю жизнь так и будет видеть в ней ребенка. Даже когда ей исполнится пятьдесят — и тогда она останется ребенком.
Мышка замерла в его руках и только тихонько шептала что-то, уткнувшись ему в грудь, — он не мог разобрать ее слов. «Что она говорит? — вспомнилось ему. — Она молится…»
Он гладил ее по волосам, стараясь успокоить, и все пытался угадать слова, произносимые ее губами. Наконец она подняла на него глаза и спросила тихо, едва слышно:
— Ты любишь меня? Как сорок тысяч братьев любить не могут?
Он ничего не ответил, только тихо засмеялся, прижимая к себе еще сильнее, словно пытаясь оставить ее там, у себя, никогда больше не выпуская в этот жестокий мир, оберегая ее от каждого дуновения ветра и зная, что все это невозможно…
— Ты не ответил.
— Я ответил, — тихо сказал он. — Просто ты не услышала…
— Тогда думай громче, — проворчала она и снова уткнулась в его грудь.
— Я не могу думать так же громко, как ты, — признался он.
Она что-то еще проговорила и снова подняла глаза. Теперь она смотрела прямо ему в глаза.
— Так я не поняла до сих пор, ты меня любишь?
— Наверное, да, — рассмеялся он.
— Нет уж, ты выясни это на все сто процентов, — серьезно заявила она. — А то мне потом придется отвечать за тебя…
— Я люблю тебя, — сказал он. — Больше, чем все твои сорок тысяч братьев…
Она коротко вздохнула и кивнула.
— Тогда все, — произнесла она. — Тогда…
И, не договорив, поцеловала его. Он даже не успел среагировать, удивленный и пораженный тем, что это был не детский поцелуй, и еще он понял — сопротивление уже бесполезно. Ни к чему оно теперь. Почему-то вспомнилась глупая пословица — «чего хочет женщина, того хочет Бог». А Мышка уже не была больше ребенком, и глупо было уверять себя в обратном. Перед ним стояла женщина, очень юная, но уже другая, взрослеющая поминутно. «Как жаль», — подумал он вслед уходящей тени той девочки с длинной челкой и угрюмым взглядом. «Какое счастье!» — выдохнул он навстречу этой, новой Мышке, только-только рождающейся, как Афродита рождалась из пены.
И где-то ревел поезд, совсем близко, ему даже на минуту показалось, что каким-то идиотским способом поезд проник в эту комнату, и он сделал погромче Моррисона, чтобы не слышать поезд, а только томительное адажио Альбинони, тоже грустное и печальное, но все-таки…
Они стали растворяться — сначала в музыке, а потом друг в друге, точно пытаясь таким образом сохраниться, спастись.
И только поезд не унимался, но на его злобу и угрозы они уже не обращали внимания.
В этом мире они были только вдвоем. И мир впервые стал их миром. Пусть лишь на несколько мгновений. Но им хватило и этого.
Лишь на секунду отчего-то всплыла в голове строчка из Арагона: «Мы еще сжимали друг друга в объятиях, когда Воины Апокалипсиса пустились вскачь». На секунду. Он даже увидел их мысленно — Всадников, в руках у каждого была своя мера, и они были равнодушны и безжалостны, ибо такова была их судьба. Почему-то он подумал, что ему не хотелось бы никогда стать таким же Всадником, и нет участи хуже…
Он прогнал эти мысли. Рядом была Мышка. И он знал — сейчас на них смотрит Бог, а это значит, Всадники пустились вскачь не по их души.
— О, горе мне, грешной, — прошептала Мышка. — Паче всех человек окаянен есмь… Даждь ми, Господи, слезы, да плачуся дел моих горько…
— Вообще-то это я должен сказать, — проговорил он, нежно убирая прядь волос с ее лба.
— Ты? Ты мужественно и отчаянно сопротивлялся моему натиску, — заявила она. — А я, коварная соблазнительница… — Она засмеялась. — Самое же во всем этом печальное, что нет во мне истинного раскаяния…
Она вскочила с кровати, накинув на себя простыню.