Лётчик и девушка

Лётчик проснулся затемно, но хозяйка встала ещё раньше. Сквозь сон он слышал её шаги под окнами, звяканье подойника, меканье коз в хлеву. В этот час суток пару недель назад скот выгоняли на пастбища. Потом утренние росы стали слишком холодными, а сейчас, должно быть, травы покрыты инеем… «Пора, – снова подумал лётчик. – Время поджимает. Или… решиться и зимовать здесь?» Но он понимал, что «перезимовать» значило «остаться навсегда», а оставаться на хуторе он не мог.

Двигаться не хотелось: тощая постель едва хранила тепло. С вечера дом основательно

Светало медленно и будто бы тяжело, через силу.

«Пора вставать, – подумал лётчик, заново засыпая, – пора вставать…»

…Одаль коротко пролаял пёс, заржала лошадь: должно быть, утренний охотник вернулся, привёз зайца или косулю. Когда лётчик проснулся во второй раз, внизу уже бухали ножищи хуторских мужиков и гремели сковородками хозяйские дочери.

«Скви-скви-скрип», – проговорила лестница под чьими-то быстрыми шагами. Прошуршала по коридору многослойная юбка, скрежетнула ручка ведра, шумно полилась вода в бачок рукомойника… Лётчик беззвучно зевнул, вжавшись лицом в холодный угол подушки. Дверь приотворилась, скользнул в горницу кто-то тёплый, пахнущий молоком, хлебом, уютом, – и выскользнул, оставив кусочек аппетитного запаха.

Лётчик глубоко вздохнул и открыл глаза.

Его кровать стояла в нише, выгороженная цветастой занавеской на больших медных кольцах. От занавески пахло мылом и почему-то мышами, хотя мышей в доме не водилось. Отдернув занавеску, лётчик увидел на столе большую, как маленький кувшин, кружку молока, накрытую толстым ломтем хлеба. Тогда, скрепившись, он вылез из-под одеяла, стал приседать, махать руками и крутить головой, разгоняя кровь.

Парное молоко оказалось почти горячим: хозяйка подержала его в печи перед тем, как нести гостю. На ломте хлеба с нижней стороны остался влажный молочный круг.

Позавтракав, лётчик почувствовал, что совсем согрелся. В доме вовсю топили, скоро должно было стать жарко. Лётчик вышел в коридор, без спешки умылся и почистил зубы у рукомойника. Вещи он собрал ещё вчера и вчера же попрощался с хуторянами. Хотел уйти пораньше, чтобы лишний раз не мытарить душу – да вот не вышло. «Элис, наверно, сердится, – подумал лётчик. – Четыре месяца уже ждёт, а я и в последний день всё волынку тяну…» Но он знал, что Элис его простит.

Он вернулся в комнату, натянул свой синий зимний комбинезон, подбитый кроличьим мехом, и сапоги из коровьей кожи с овчинной подкладкой. Поискал шарф и вспомнил, что оставил его в кокпите вместе с очками и шлемом. Вся одежда была армейского образца. Лётчику часто вспоминалось, что в армии он носил форму поплоше. Он был очень молод, его призвали за полгода до окончания войны, когда на обмундировании уже экономили. Он сбил четыре самолёта противника. Всего одного не хватало, чтобы официально считаться асом. Не успел – война кончилась.

Застёгивая ремешок часов, лётчик глянул в окно и увидел, как вдалеке на металлической кровле ангара серебристо сверкает солнце. «Элис», – подумал он.

Он спустился по внешней лестнице, чтобы не идти через кухню и не встречаться с хозяйскими дочерьми. Звали их Литейн и Игрейн, обе были хороши собой и обе отчаянно невестились… Утренний холод ударил в лицо, укусил за плечи, но не мог справиться с меховой подкладкой костюма и отступил. Слетели остатки сна, прояснились мысли. Лётчик вдохнул полной грудью. Тропинки обледенели, но подошвы его сапог не скользили, и он бодро перешёл на бег.

В ангаре было совсем темно. Дизель на хуторе включали только по вечерам, об электричестве нечего было и вспоминать. Лётчик распахнул двери настежь, и во мраке перед ним очертился малиново-красный бок Элиса.

– Привет, – сказал Элис.

– Привет, – сказал лётчик.

Он прошёл вперёд и стал убирать ящики с инструментами и всякой рухлядью, которые хозяева успели наставить на выезде. До того, как на хуторе появились лётчик и Элис, ангар использовали как сарай, а ещё раньше тут был козлятник. Хозяин и заказывал его под козлятник. Но оказалось, что постройка плохо держит тепло, зимой козы простужались. Теперь козы жили в другом хлеву, основательном, бревенчатом.

– Холодно, – пожаловался Элис.

– Холодно, – согласился лётчик.

Он стянул с гаргрота тяжёлое одеяло и похлопал Элиса по фюзеляжу. Элис невнятно проворчал что-то недовольное, а потом заскрипел проволочными расчалками, будто потягивался. Лётчик открыл кокпит, заглянул внутрь, нашёл парашют, сумку с книгами, шлем, очки и перчатки. Обследовал привязные ремни и карабины, сверил часы.

– Элис, – спросил он, – ты не помнишь, где я оставил сумку с вещами?

Самолёт поразмыслил.

– Где-то слева рядом с сёдлами.

– Ага. Спасибо.

Лётчик направился в дальний левый угол и некоторое время бродил там впотьмах, спотыкаясь о ящики, пустые вёдра и части конской упряжи. Сумка канула бесследно. Лётчик готов был уже заподозрить, что её ночью забрала и спрятала Литейн, имевшая на него виды, когда услыхал голос Элиса, вместе стариковски насмешливый и детски капризный:

– Парень, ты бы меня завёл, что ли.

– Бензин зря не жги, – с досадой отвечал лётчик, пиная очередное подвернувшееся под ноги седло.

– Тут холодно. И темно. И противно.

– Сейчас выедем.

– Я наружу хочу.

Лётчик в темноте с размаху попал коленом об угол какого-то сундука и злобно выругался.

– Сейчас, – выдохнув, сквозь зубы повторил он.

– У некоторых закрытый кокпит. И шарфик. А я голым фюзеляжем сверкаю.

– Разгонишься – станет жарко.

Элис снова скрипнул расчалками.

– Парень, – сказал он, – я вижу, ты идёшь на принцип. Ладно уж. Заведи меня. Я фонарь включу.

Тихо поскрипывали шасси. Лётчик шёл впереди, Элис выруливал за ним. Верхнее крыло нависало над головой. Боковым зрением лётчик следил за тем, как взмахивает винт. Самолёт сейчас напоминал послушную лошадь. Лётчик усмехнулся этой мысли. Хозяин мастерской, где он купил Элиса, предупреждал, что нрав у триплана скверный и с ним придётся несладко. Но они приглянулись друг другу. Лётчик дал над островом мастера пробный круг, выполнил пару фигур сложного пилотажа и нашёл, что в воздухе триплан безупречен. Заходя на посадку, лётчик уже знал, что другой самолёт ему не нужен, – а мастер, наблюдавший за ними с земли, и не стал предлагать других.