Летние сумерки (сборник)
Шрифт:
Недавно у меня были две необычные встречи. Первая — с другом режиссером Володей, с которым не виделся лет двадцать.
Когда-то мы встречались чуть ли не ежедневно. Он был страстно увлечен театром — прямо горел на работе; красивый, всегда безупречно одетый, он предъявлял беспощадные требования ко всем, кто его окружал и больше всего — к самому себе. Не раз он говорил мне:
— Ни черта не получается. Задумаю постановку — все вижу прекрасно, целостно, законченно, как картину великого живописца. Даже боюсь браться за работу. Но говорю себе: «Представь, в стране миллионы людей, а
Понятно, талантливому человеку всегда трудно с самим собой, но еще труднее тем, кто с ним общается. Его боялись; своими завышенными требованиями он доводил актеров до нервного срыва; некоторые актрисы прижимались к стене, когда он просто вышагивал по коридору театра; за его спиной шептались: «тяжелый характер», «злодей», но ему все прощали — его талант был слишком очевиден, а, как известно, талантливому человеку, личности, простительно многое: не только требования, невыдержанность и отвратительный характер, но и пьянство, чрезмерное увлечение женщинами — все то, чего нельзя простить посредственности.
Как ни странно, мне Володя не сделал ни одного замечания — может быть потому, что мы работали в смежных, но все-таки разных областях (я иллюстрировал книги) и наши встречи за рюмкой водки для него были некой разгрузкой. Нам было интересно друг с другом: он рассказывал о своей работе, я о своей — мне нравились его задумки, видение того или иного произведения, ему — мои иллюстрации, в которых он понимал толк. Володя уже тогда был легендой в театральных кругах, а я только начинал иллюстрировать книги и в художественных кругах был совсем не известен. Я гордился дружбой с ним и по-хорошему завидовал ему, и все хотел достичь хотя бы малой доли того, чего он достиг.
Но и кроме искусства нам было о чем поговорить — мы были одного возраста и оба сполна хлебнули всего, что выпало нашему поколению. Помнится, сколько бы я ни общался с Володей, мне все казалось мало, и никогда не хотелось расставаться с ним. Я и в кафе-то (мы выпивали в «Артистическом») приходил ради него и сколько бы ни окружало меня собеседников, ждал, когда придет он. Теперь я могу сказать точно — Володя был самым лучшим собеседником в моей жизни.
Случалось, мы засиживались в кафе до закрытия, а когда прощались и он направлялся к дому (недалеко от кафе), я ждал — обернется или нет? И он оборачивался и махал мне рукой, и я понимал, что нас связывает нечто большее, чем только разговоры за рюмкой водки, что мы родственные души и нуждаемся в поддержке друг другом.
Часто Володя приглашал меня к себе. Его квартира напоминала музей: на стенах висели фотографии артистов, фрагменты из спектаклей, на комоде красовались прекрасные небольшие фигурки из гипса, которые Володя делал в свободное время, просто так, чтобы занять себя.
Несмотря на музейно-строгую атмосферу в квартире, отношения между Володей и его женой — танцовщицей театра имени Немировича-Данченко, напоминали дворовые склоки. Жена называла его «неврастеником»,
— Жена меня предала, — сказал Володя. — Завела любовника и перебралась к нему.
Он сильно переживал разрыв, а тут еще запретили его постановку и сразу некоторые театральные друзья отвернулись от «режиссера диктатора».
Но Володя продолжал работать в обычном бешеном ритме и вскоре на периферии поставил прекрасный спектакль. В те дни он пребывал в радостном возбуждении.
— Понимаешь, — делился со мной, — там замечательные зрители, искренние, восприимчивые, не то что избалованные московские театралы. Там я понял, что душа страны в глубинке, вдали от всякого блеска.
Бесспорно, у него была внутренняя опора — его творческие силы, которые помогали не расклеиваться от неприятностей. Правда, однажды и они не помогли — он шел в кафе поужинать, но вдруг увидел в отъезжавшем троллейбусе жену с мужчиной и две остановки бежал следом, задыхаясь от ревности.
Так случилось, что вскоре мой друг вообще уехал из столицы и несколько лет ставил спектакли в провинциальных театрах. Я за прошедшие годы три раза менял местожительства. Короче, судьба на целых двадцать лет разлучила нас с Володей, и вот недавно он позвонил.
Я с трудом узнал его голос — когда-то высокий, энергичный, теперь он стал тихим, невыразительным — я услышал какое-то вялое бормотанье, еле разобрал слова. Он объяснил, что разыскал мой телефон через знакомых и сообщил — умер наш общий приятель и назавтра состоятся похороны.
Мы договорились встретиться в десять утра на станции метро Беляево у первого вагона.
Я приехал немного раньше времени, сел на лавку рядом с молодой женщиной и стариком, стал ждать Володю — совсем как когда-то в кафе.
Прошло минут десять-двадцать, старик оперся на палку и задремал, к молодой женщине подъехал мужчина, они радостно встретились и, обнявшись, направились к вестибюлю, а Володя все не появлялся. «Что такое, — думаю. — Может, перепутал и ждет у последнего вагона?» Я прошел в конец платформы, но и там его не было. Вернулся к первому вагону, смотрю — дремавший старик открыл глаза и смотрит на меня с недоумением. И внезапно я заметил… знакомые черты.
— Володя?
— Ну да, — угрюмо буркнул старик, тяжело поднялся, протянул руку.
Мой друг настолько изменился, что некоторое время я открыто разглядывал его. Он весь высох, ссутулился, на изможденном, в сетке морщин, лице зиял перекошенный беззубый рот, но больше всего поражал его отсутствующий остекленелый взгляд.
— Пойдем, опаздываем, — запинаясь произнес Володя, повернулся и, стуча палкой, еле переставляя ноги, двинул к выходу. Я пошел за ним.
— А я перенес два инсульта, — бурчал Володя полуобернувшись. — Уже приготовился к худшему. Завещание написал, привел в порядок архив, записал свой голос на магнитофон…