Лётные

*) Лётными на Урале называют бродяг.

I.

На Татарском острове они прятались уже четвертый день. Весенния ночи были светлыя, теплыя; где-то в кустах черемухи заливался соловей; речная струя тихо-тихо сосала берег и ласково шепталась с высокой зеленой осокой. По ночам, в глубокой ямке, выкопанной лётными в средине острова и обложенной из предосторожности со всех сторон большими камнями и свежим дерном, курился огонек; самый огонь с берега нельзя было заметить, а виднелся только слабый дымок, который тянулся вниз синеватой пленкой и мешался с белым ночным туманом.

Конечно, лётные, из страха выдать себя, не разложили бы огня, но их заставила неволя: один из троих товарищей был болен и все время лежал около огонька, напрасно

стараясь согреться. В партии он был известен под именем Ивана Несчастной-Жизни, как он называл себя на допросах у становых и следователей. Теперь он лежал у огонька, завернувшись в рваную сермяжку, из-под которой глядело черными округлившимися глазами желтое, больное лицо. Изношенная баранья шапка закрывала лоб до самых бровей. Широкия губы запеклись, нос обострился, глаза светились лихорадочным блеском. Иван сильно перемогался и отлеживался в своей ямке около огонька, как отлеживается от лихих болестей по ямам, логовам и "язвинам" разное лесное зверье. Он не жаловался, не стонал, а только иногда сильно бредил по ночам -- кричал, размахивал руками и все старался куда-нибудь спрятаться. В больном мозгу несчастнаго бродяги без конца шевелилась мысль о преследовании.

– - Опомнись, зелена муха, Христос с тобой!-- уговаривал Ивана товарищ, длинный и костлявый "иосиф-Преврасный".-- Ночесь в воду было совсем бросился, ежели бы я тебя за ногу не сохватил... Как начнет блазнить, ты сейчас молитву и сотвори. Я так-ту в тайге без малаго недели с три вылежал, и все молитвой больше...

Иван приходил в себя, трясся всем телом и как-то разом весь опускался -- это были последния вспышки сохранившейся в больном теле энергии, выкупаемыя тяжелым разслаблением. После таких галлюцинаций больной долго лежал с закрытыми глазами, весь облитый холодным потом; он чувствовал, что с каждым днем его все более и более тянет к земле и он теряет последния крохи живой силы. Но, как ни было тяжело Ивану, он никогда не забывал своей пазухи и крепко держался за нее обеими руками; за пазухой у него хранилась завернутая в тряпье заветная "машинка", т.-е. деревянная шкатулочка с необходимым прибором для отливки фальшивых двугривенных.

– - Иван, ты, того гляди, помрешь...--несколько раз довольно политично заговаривал иоcиф-Прекрасный.-- Отдай загодя нам с Переметом машинку-то,-- с собой все одно не возьмешь.

– - Поправлюсь, даст Бог...

– - Куды поправишься!.. Ей-Богу, Иван, помрешь, верно говорю!.. А нам с Переметом далеко еще брести, веселее бы с машинкой...

– - Не мели!

– - Ну, зелена муха, не кочевряжься... говорю, помрешь!

Хохол Перемет не принимал никакого участия в этих переговорах, потому что вообще был человек крайне сдержанный и не любил болтать понапрасну. В партии он был всех старше и в свои пятьдесят лет сохранил завидное здоровье. Перемет больше всего любил лежать на солнышке, на самом припеке, закинув свою хохлацкую голову и зажмурив свои кария казацкия очи. К усах и в давно небритой бороде у него уже серебрилась седина. В трудных случаях своей жизни Перемет говорил только одно слово: "нэхай", и тяжело принимался насасывать свою трубочку-носогрейку. Рядом с ним иосиф-Прекрасный казался каким-то вихлястым и совсем несуразным мужиком. Его рябое худощавое лицо, с белобрысыми подслеповатыми глазками, отличалось необыкновенной подвижностью, точно иосиф-Прекрасный вечно к чему-нибудь прислушивался, как заяц на угонках. В нем именно было что-то заячье.

– - Бросится ужо в воду, да и утонет вместе с машинкой, зелена муха...-- несколько раз поверял иосиф-Прекрасный свои опасения Перемету и зорко караулил больного товарища.

– - Нэхай,-- отцеживал хохол.

– - А куда мы без машинки?..

Не раз, просыпаясь по ночам, иосиф-Прекрасный крепко задумывался над вопросом, как завладеть машинкой, и ему приходили в голову страшныя мысли: представлялись размозженная голова, окровавленное мертвое лицо, судорожно сжатыя безсильныя руки... Но эта картина пугала самого иосифа-Прекраснаго, и он начинал молиться вслух, чтобы отогнать смущавшаго беса. Чтобы разсеяться от накипавших злых мыслей, иосиф-Прекрасный по целым дням бродил по Татарскому острову и по-своему изучал во всех тонкостях этот клочок, а главным образом -- поселившихся на нем птиц. По этой части иосиф-Прекрасный был великий артист и отлично знал всякое птичье "обнакновение": какая птица как живет, где вьет гнездо, какими способами обманывает своих врагов.

Больной Иван подозревал душевное состояние своего приятеля, но больше опасался молчаливаго хохла, особенно по ночам, когда тот, завернувшись в старый полушубок, неподвижно лежал в двух шагах от него. Кто знает, что у такого человека на уме: молчит-молчит, да как хватит соннаго камнем по башке -- только и всего.

Сошлись они все трое случайно, в сибирской тайге, и хотя общая бродяжническая жизнь, переполненная общими приключениями и опасностями, сильно сближает людей, но они все-таки мало знали друг друга, потому что, по какой-то особенной бродяжнической

деликатности, избегали интимных разговоров о том прошлом, которое всех их загнало в далекую и холодную Сибирь. Это последнее происходило отчасти потому, что бродяги редко говорят правду о себе даже друг другу, тем более, что и сходятся они в маленькия артельки только на пути через Сибирь, а там, как перевалят благополучно через Урал, всякому приходится итти уже в одиночку.

– - Братцы, шли бы вы вперед... своей дорогой...-- несколько раз говорил слабым голосом Иван.-- Я, может, долго залежусь.

– - Лежи, знай, зелена муха, а мы отдохнем малость,-- отвечал иосиф-Прекрасный за всех.-- Слышь, по дорогам лётных не пропускают... на трахту недавно человек двадцать пымали. Обождем, до осени далеко.

Разговор обыкновенно на этом обрывался, и лётные молча раздумывали, каждый про себя, свою думу.

Весенния ночи были коротки, но для больного, которому приходилось сторожиться от своих товарищей, оне казались безконечными. Стоило закрыть глаза, и начинались самыя мучительныя грезы: представлялся опасный побег с каторги, лица гнавшихся по пятам конвойных солдатиков, догнанный солдатской пулей товарищ по побегу, а там дальше следовало страшное блуждание по тайге, где приходилось дней по пяти сидеть без куска хлеба. Страшные таежные овода заедают человека на смерть, как это и случается с заблудившимися в тайге беглыми; рвет его таежный зверь, но всех их хуже таежный дикий человек, который охотится за "горбачом", как называют там беглых, с винтовкой в руках... Все это представлялось больному бродяге с мучительной ясностью, и он в сотый раз переживал все муки и опасения, перенесенныя им в бегах: душил его прямо за горло таежный медведь, выслеживал бурят, верхом на лошади, нацелившись винтовкой... Видел он квадратное желтое лицо с. косыми глазами, и кровь стыла в жилах, потом видел громадную сибирскую реку, потонувшую в плоских мертвых берегах; видел, как горами шел по ней весенний лед, а он сам, с шестиком в руках, прыгал с одной льдины на другую, перебираясь на другой берег. Это была Обь... Иван Несчастной-Жизни навеки было-скрылся под разступившейся обской льдиной, которая проглотила бы его вместе с машинкой, но близко был берег, и бродяга выплыл. Пришлось итти в мокрых оледяневших лохмотьях: в холодной Оби и зачерпнул Иван свою болезнь, которую нес до самаго Зауралья, куда рвалась его душа. Еще в тюремном каземате видел он вот этот самый Татарский остров и наконец добрался до него, но здесь последния силы оставили Ивана, и он даже не мог подняться на ноги, чтобы посмотреть на знакомый берег родной реки.

II.

Так прошло целых три дня. Запасы кое-какие были, погода стояла отличная, и лётные пока ничего не предпринимали, наслаждаясь благословенным покоем. Да и пора было отдохнуть, потому что все они бродяжничали уж "близко полгода",-- даже у здоровеннаго Филиппа Перемета, и у того по временам ныла каждая косточка.

На четвертую ночь Ивану пришлось особенно тяжело, и он лежал около огня в тяжелом полузабытье. Ночь выпала ясная, немножко холодная, с сильной росой; над островом и над рекой стояла какая-то молочная мгла, чутко вздрагивавшая от малейшаго звука. Кусты тальника, смородины и вербы, которыми порос весь остров, казались гораздо выше, чем днем, и сливались в большия темныя массы. Где-то далеко, на берегу Исети, заливались два соловья. Иногда у самаго острова глухо всплескивала вода,-- это металась в заводи крупная рыба; где-то далеко-далеко, точно под землей, глухо лаяла собака. Иван иногда глядел на небо, усеянное звездами, и ему оно казалось громадной синей трубой, опрокинувшейся широким концом как раз над самым Татарским островом. Отяжелевшие глаза слипались сами собой, но ухо чутко сторожило малейший шорох, заставляя бродягу вздрагивать. То казалось ему, что к острову осторожно подплывает лодка, то в кустах слышались крадущиеся шаги и подозрительный треск. Больному "блазнило" вдвойне, и он смешивал галлюцинации с действительностью.

Перед самым утром, когда небо начало заволакиваться туманом, больной начал совсем засыпать, но над самой его головой жалобно пискнула маленькая птичка, выпугнутая из гнезда совкою. Это был скверный знак, и Иван только-что хотел разбудить спавших товарищей, как на его плечо легла чья-то тяжелая рука.

– - Не трожь...-- прошептал чей-то голос, и из темноты над Иваном наклонилась сгорбленная широкая фигура.-- Я с хорошим словом к вам пришел: мир на стану!

– - Садись, так гость будешь.

– - Я и то в гости пришел...-- засмеялся гость и уселся к огню на корточки, по-татарски.-- Сколько тут вас: трое? Так и есть. Эх, вы, и бродяжить-то не умеете: разе бродяги по ночам огни раскладывают, а? Наши парнишки всю деревню переполошили. В ночном лошадей стерегли, а на острову дымок; ну, сейчас в деревню: "лётные на Татарском острову..."

– - Да вот неможется что-то,-- около огонька все как будто способнее...

– - Ну, это статья другая!..-- согласился гость и, не торопясь, принялся раскуривать свою трубку-носогрейку.